— Так будет с каждым, с каждым!..

Р-рдаум!

Пороховой дым отдавал трупным смрадом.

— По машина-а-ам! Быстрее, быстрее, последнего прикончим на месте!..

Как ни спешили, возле кузова все равно сбилась небольшая толпа.

— Зачем мы им нужны? — негромко удивился кто-то. — Прикрываться нами решили?

— Мы заложники, — ответили ему.

— Или жертвы, — рассудил про себя доктор Иоганн Фест, цепляясь здоровой рукой за край борта. — Der Teufel soll den Kerl buserieren! И не убежишь!..

Агфред Руэрг взглянул строго:

— Какой у тебя родной язык, внуче? Немецкий?

— Да, — кивнула Соль. — Ой…

Дед горько вздохнул.

— Дожил! Для моей внучки язык наших предков — иностранный. Это не «ой», внуче, это позор. Держи, тут на немецком, как чувствовал, попросил перевести.

Прежде чем открыть черную кожаную папку, Соль мысленно попросила прощения у всех своих предков и по материнской линии (Руэрги тоже Монсегюр защищали!), и по отцовской. Но что она может сделать? Уже во Франции, среди парижского блеска, поняла, как скучает по всему немецкому. Включала радио, слушала привычную музыку, знакомую с детства речь. Новые одноклассники фыркали за спиной: «Она из них, из поганых бошей!» А Соль гордилась. «Rotfront» — это по-немецки, и всем, между прочим, понятно. Марш левой, два-три, толстенькие белокожие буржуа!

Ладно, ничего уже не поделать. Среди катаров тоже не все были окситанцы, и Монсегюр защищали не только они.

Дед, убедившись, что озадачил, отправился по своим делам. Оставшись одна, дева Соланж, открыла папку и не без страха взглянула на пачку исписанных крупным почерком страниц. Взяла не первую, а из самой середины.

«Вопрос: Проявлял ли ваш отец, бывший приор Жеан де Керси, недостаточную осторожность, неоднократно приглашая помянутого профессора Бертье, равно как иных граждан Франции, к вам на квартиру?

Ответ: Я не имею возможности дать оценку поведению моего отца. Касательно профессора Бертье могу сообщить, что пока мы жили в Германии, он бывал у нас дома всего два или три раза. Во Франции чаще, но ненамного. О чем они вели беседы с отцом, сообщить не имею возможности. Касательно посещения нашей квартиры иными гражданами Франции, ничего сообщить не могу, не помню».

Эт-то что такое?!

Перечитала еще раз, провела рукой по коротко стриженным еще в интернате (надо же, уже отросли!) волосам, тщетно пытаясь понять. Она такое говорила? Писала? Нет, нет, нет! Это правда? Пожалуй, да, так все и было. Иных посетителей их парижской квартиры она, конечно, помнит, если не по фамилиям, то в лицо. Но если все сложить, что выходит? Выходит, французы в их квартире чуть ли не постоянно ночевали, она же отца пытается выгородить, причем очень неумело.

Что за чушь?

А как надо правильно ответить? Очень просто! Показаний против отца давать не буду. Есть, кажется, такая статья, в Основном законе. Но дед! Он-то чего от нее хочет?

* * *

— Старший Брат с его идеями прямой демократии и всеобщего равенства неправ, — заметил Дуодецим, неспешно прихлебывая кофе. — И это не ошибка, а сознательная демагогия. На некоторых действует безотказно, правда, не очень долго, потом начинают плакать и каяться. Вы сами все видели, госпожа де Керси.

Повезло — встретились. Парень работал в ночную смену, недавно проснулся и заглянул в «секретную» кофейню. Соль же зашла туда, потому что Камея на службе, а в каюте сидеть уже не осталось сил. Еще эти бумаги!

— В чем подвох? В том, что формальное равенство можно ввести декретом, как при Робеспьере. Мы будем называть друг друга «товарищ», но от этого товарищ граф и товарищ младший сантехник не станут равны.

Камешек в ее огород, для красивого (да-да!) черноволосого парня она исключительно «госпожа». И в самом деле, он каждый день работает, а Соланж де Керси скучать изволит.

— Это не хорошо и не плохо, это данность, с которой надо считаться. Нас, вилланов…

Он внезапно улыбнулся и подмигнул.

— А если на благородной латыни, пролетариев, мало волнует грызня в правящем сословии Клеменции. Что Высший Распорядительный совет, что Старший Брат, все едино. Если поставят в каждой комнате телескрины, что для нас изменится? Мы же их чинить и будем, уверен, нам и зарплату прибавят, и ставки поднимут.

— А если они… То есть, я имела в виду, он и она вдвоем, — не выдержала Соль. — А ваш проклятый телескрин и выключить нельзя!

Ой… Слишком громко. И соседи услышали, и Дуодецим, кажется, смутился. Впрочем, ненадолго.

— Вы серьезно? Ох, госпожа де Керси!.. Ради вас… То есть, когда вы вырастите и станете большой-большой, поставлю скрины на профилактику в вашем узле совершенно бесплатно, только предупредите. И в остальном всегда договориться можно, причем совсем не за дорого… Ломаются они, телескрины, я вам скажу, постоянно.

И вновь подмигнул. Соль же почувствовала, как непрошеная краска заливает шею и щеки. Десна уже не болит (почти!), вот и распустила язык.

— Как вы говорили, господин Дуодецим? Производительные силы взрывают изнутри производственные отношения?

* * *

Экран телескрина (помянула!) включился, как и в прошлый раз, совершенно неожиданно, причем посреди коридора. Соль едва не не врезалась, но вовремя сделала шаг назад. Ничего такого и не случиться не может, просто картинка, как в кинозале, но мало ли…

— Внимание! Внимание! Важно правителствено собщение!..

Хоть и государственный, все поняла сразу. Сердце ушло вниз. Если правительственное, если вещание по всей станции включили, значит, и вправду все очень серьезно. Неужели война?

— …Днес по обяд местно време…

Он напряжения на лбу выступил пот. Итак, сегодня, в полдень по местному времени. К счастью, дальше все стало понятнее, не зря все-таки учила.

— …група паломникав заняла крепасць Монсегюр и узняла над яе руинами Крста Клеменции…

Соль ахнула. На экране знакомый неровный контур развалин, много раз виденный на фотографиях. Только теперь над камнями высятся вырезанный из светлого металла двенадцатиконечный катарский крест, память о предках, и двухцветное знамя графства Тулузского.

Дочитав сообщение, диктор перешел на латынь, и дева Соланж вновь убедилась, что с языками на далекой планете не все просто. Недаром дед сердится.

— Сбылась вековая мечта, сбылись пророчества, праведники радуются на горних высях, и небеса ликуют. Мы вернулись домой и вернулись навсегда.

Соль кивала в такт словам. В детстве, когда она листала «настоящий» учебник истории, история Монсегюра казалась сказкой, давней и очень грустной. Нет уже Окситании, и старого Лангедока нет, замок же, который посещают туристы, не имеет ничего общего с тем, что погиб когда-то. Куда возвращаться?