— У паломников нет оружия, но они заявили, что из Монсюгюра не уйдут.

Лица — суровые, радостные, слегка растерянные. И крик, громкий, отчаянный:

— Монсегюр наш! Монсегюр наш! Монсегюр наш!..

Все исчезло, на черном экране огромные белые буквы: DCXCV. Соль помотала головой. Не буквы, конечно, цифры! D — это 500, а все вместе… 695!

…Мосегюр пал в 1244-м, почти семь веков назад. 695 лет…

Перекрестилась, хотела прочесть молитву. Сбылось! Но священные слова замерли на языке. Монсегюр наш, у паломников нет оружия, однако оружие есть у французов, а над планетой висят две новейшие станции, оснащенные всем, что требуется для войны. И не в небе, уже на Земле, в секретном хранилище спрятаны ТС, оружие последнего шанса. Кому выпадет это шанс?

* * *

— Девочка, девочка! Ну, что на этот раз? Допроса же сегодня не было. Опять обидели?

Хорошо, когда можно ничего не объяснять, а просто ткнуться носом в ее щеку, обнять и замереть на несколько долгих-долгих, словно целая жизнь, секунд. От ее кожи привычно пахнет духами…

Что на этот раз? Все то же, и нет сил промолчать.

— Я тебя люблю, Камея! Я тебя очень люблю!..

Ее пальцы касаются застежек комбинезона, губы — шеи, и весь мир исчезает в беззвучном искрящемся водовороте. Соль лишь успевает подумать, что кричать нельзя, нельзя, нельзя…

* * *

— Это я сделала? Ой, Камея, пожалуйста, извини. Я не хотела!..

— Еще как хотела! Хорошо, что под платьем не заметят. А с виду такая тихая, скромная школьница… Не смущайся, Соланж, я сама растерялась. Все было правильно, привычно и понятно, пока не появилась ты. Кстати, из-за тебя нарушила корпоративную солидарность, все наши пошли отмечать взятие Монсегюра, а я сказалась недужной и поспешила сюда. Непатриотично!

— А патриотично — это как? Клементийцы убивают французов, те — клементийцев? Камея! Я мало знаю и ничего не умею, но если помечтать… Работу мы все равно где-нибудь найдем, а много нам двоим и не нужно.

— В джунглях, слонов пасти. В детстве мечтала, когда мне подарили книжку про земную географию. А что? Мало ли островов в Южном океане? По нашим законам человек имеет право уйти в добровольное изгнание, никто мешать не станет. Правда, обратно могут и не пустить… Это не те мечты, Соланж, а твой страх, но не будем о грустном. Что скажет тихая скромная девочка, если я снова выключу свет?

— Я сама, я сама!

* * *

Следовало промолчать, но Соль не выдержала:

— Дядо! Зачем это все? Ты мне предлагаешь роль в спектакле? Когда три года назад начались Московские процессы, в газетах писали, что Зиновьев и Бухарин просто выучили свои роли, чтобы избежать пыток. Они признали себя японо-чешскими шпионами, а я кем стану? Агентом парагвайской охранки?

Агфред Руэрг покачал головой.

— Нет, внуче. Ты станешь спасительницей нашего рода.

Дед вновь проявил чуткость, нанеся визит уже после того, как Соль не только вернулась, но и успела постоять под душем (и пудра! но совсем-совсем немножко!). В остальном же… Плохи дела.

— Ты можешь не участвовать в процессе, как и твой отец. Наши законы гуманны, достаточно написать заявление и добровольно уехать в изгнание. Никто не станет преследовать…

Соль невольно вздрогнула. Камея говорила о том же! Преследовать не станут, но назад уже не пустят.

— Согласно закону семье в этом случае ничего не грозит, но есть еще традиция. Род, в котором кто-то признан нечистым и не сумел оправдаться, навсегда отстраняется от общественной жизни. Самая простая грязная работа, только низшие должности. Процесс, пусть он будет и труден, даст возможность очистить от обвинений не только семью де Керси, но и всех, кто с нею в родстве. Ты у меня единственная внучка, но есть внучатые племянники, их трое.

— «Лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб»[55], — шевельнула губами она.

— Не богохульствуй! — голос деда ударил громом. — Не смей сравнивать! Это как трудный школьный экзамен, поэтому я принес тебе шпаргалку. И не жалей себя, внуче, тебе самой ничего особенного не грозит. Не хочешь подумать обо мне, вспомни своего отца!

Возразить нечего, да и Агфред Руэрг не станет слушать. Поэтому Соланж де Керси, не сказала, всего лишь подумала в сердце своем: «Или, Или! лама савахфани?»[56]

— И что на этот раз? — вздохнул Анри Леконт, глядя на исполненный грусти лик коменданта.

— Полиция, шеф.

Бывший учитель привычно взглянул на небо. Дождь в это утро не спешил, но тучи смотрели хмуро. Холодный ветер подгонял черные птичьи стаи, кружившие над замком.

— И откуда полиция?

— Из Клошмерля, шеф.

Вид капитан Гарнье имел самый простодушный, но в его честном взгляде без труда читалось: «Разбирайтесь, штафирки, сами». Вот если бы в атаку, в штыки, прямо по минному полю…

В замке Этлан очередное штатное утро. Солдатиков развели на работы, мадам директор затеяла большую уборку в фондах, в Речной Анне происходит непонятно что, и за всем этим с галереи второго этажа наблюдает дядя. Чем занимаются эксперты, неясно, и Анри Леконт собирался заглянуть именно к ним, но не судьба.

— И где ваш полицейский?

Ажан, пожилой и пышноусый, поджидал у въездного шлагбаума, на объект служивого не пустили. Он, времени даром не теряя, обозревая двор и делал заметки в блокноте. Представился небрежно, так что Леконт не разобрал Гриссо его фамилия или Бриссо. Зато звание указал вполне отчетливо — сержант.

— Стало быть, по делу похищения мадемуазель Катрин Делис, — сообщил служивый, делая очередную пометку. — Требуется провести следственные мероприятия в полном объеме.

Шеф объекта невольно вздохнул. Еще и это! События последних суток (танк!) заслонили собой пленительную мадемуазель экскурсовод. И чем служивому помочь? Пускать его на объект чревато да и всеми инструкциями запрещено, солдатиков и тем более офицеров должен опрашивать не он, а военный следователь.

— Сержант, а какие меры вы приняли по розыску мадемуазель Делис?

Гриссо-Бриссо огладил усы.

— Предусмотренные инструкцией, мсье. Дома она уже, мадемуазель Делис. Точнее, была дома, нынче утром в больницу увезли.

Анри Леконт невольно почесал затылок. Что-то новое!

Ажан, взглянув снисходительно, сподобился пояснить. Весть об исчезновении мадемуазель Катрин просочилась за стены Этлана как-то сама собой и очень быстро. К тому же в замке стреляли, да еще снесенный шлагбаум. Добрые граждане Клошмерля, и без того подогретые последними событиями, привычно взялись за вилы и дробовики, но пока шумели и трясли кулаками, внезапно обнаружилось, что Катрин дома, в собственной комнате. Как туда попала, никто не заметил, сама же мадемуазель ничего объяснить не смогла и только весело смеялась. Она и сейчас смеется, вторые сутки подряд.