Она позволила мне обнять себя за плечи, и мы направились дальше по аллее, однако Клодетт не успокоилась.

– Вы расстались из-за аборта? Ты разозлился из-за того, что она сделала? – Она резко отступила в сторону, выскользнув из-под моей руки, и, повернувшись, пристально взглянула на меня: – Или случилось что-то еще?

Я вздохнул, потирая ладонью отросшую за несколько дней щетину.

– Клод…

– Дэниел, – перебила она меня, – почему-то у меня ясное ощущение, что ты упорно умалчиваешь о чем-то?

Я понял, что увиливать бесполезно, и дал ей недостающий кусок головоломки. Разве у меня был другой выбор? Пришлось рассказать о другой девушке, той студентке с педагогического факультета, о том, что Николь застукала нас на следующее утро. Я уже приготовился к стремительной атаке, зная, что Клодетт всегда с трудом воспринимала такого рода грехи.

Но она ничего не сказала. Она отвернулась и начала подниматься по ступенькам пустой эстрады с танцующей на ветру листвой.

Мы сели на скамью. Казалось, я слышал, как крутятся колесики в мозгу Клодетт, устанавливая связи, делая допущения, восстанавливая полную картину.

– Итак, Дэниел, верно ли я поняла, – медленно произнесла она, – ты отвез подругу на аборт, а потом вернулся домой и переспал с другой?

Я поморщился. Никогда в жизни я не представлял все в такой неприглядной простоте.

– Понимаешь…

– Отвечай прямо! – перебила она. – В ту же ночь?

Я то ли кивнул, то ли пожал плечами.

– Возможно, на следующую ночь. Я не помню точно.

– Это была реакция на прерывание беременности твоей подруги?

– Послушай, я был… – я замялся, подыскивая слова, – совсем юнцом… глупым юнцом, и мне…

– Двадцать четыре года не столь уж юный возраст, – проворчала она.

Она встала, перешла в другой конец сцены и оперлась на перила спиной ко мне. Я вцепился в края скамейки в состоянии, близком к ужасу, хотел и не мог закрыть глаза, не желая мучиться сомнениями, стоит ли она еще там, глядя в сторону фонтана. Не наблюдал ли я воочию начало конца, если это конец, тот самый переломный момент, которого все мы страшимся? Переживу ли я минуту, когда последние огоньки надежды начнут гаснуть, когда ее любовь ко мне начнет спотыкаться, съеживаться, сдавать позиции? Я пережил гибель достаточно глубоких привязанностей, чтобы знать о возникновении таких моментов, но смогу ли я понять, узнать приближение финала? Неужели конец уже близок? Что же мне делать?

– Клодетт, Клодетт, – я попытался произнести ее имя, но из горла вырывался только отчаянный хрип. Она склонила голову, но не обернулась.

«Возможно, – подумал я, сидя на холодной деревянной скамье перед эстрадой, – чахнущий брак подобен мозгу, перенесшему удар. Разрываются определенные связи, утрачиваются и страдают когнитивные способности, множество нейронных проводящих путей исчезает навсегда. Некоторые удары обширны, капитальны, их невозможно игнорировать; другие – незначительны». Мне говорили, что можно прекрасно пережить легкий удар, осознав, что он случился, намного позже.

«Я не могу пережить этого! – мысленно крикнул я. – Такие удары случаются, только если ты допускаешь их. Несомненно, вполне возможно предотвратить их».

Я вскочил со скамьи, пересек эстраду за несколько больших шагов и обнял ее сзади за плечи. Она повернулась ко мне, и я догадался, что она хочет что-то сказать, мне даже показалось, что она хочет спросить меня еще о чем-то, задать очередной пронзающий, уничтожительный вопрос, и я пал духом, сознавая, что он не принесет мне облегчения.

Но она ни о чем не спросила. Клодетт абсолютно непредсказуема.

– Я не знаю, что сказать тебе, – внимательно взглянув на меня, призналась она с оттенком удивления, словно такое ощущение ей приходилось испытывать впервые.

«Нет! – мысленно вскричал я. – Пожалуйста, пойми, что надо сказать, ты же всегда все понимала».

– Трудно поверить, – произнесла она с сокрушительной выразительностью, – не только в то, что ты мог сделать нечто такое, но также и в то, что ты ничего не рассказал мне. Никогда ничего не говорил об этом, о ней. Ты жил с таким грузом все это время. И ты сбежал так внезапно, потому что…

– Я никуда не сбежал, – перебил я, покрепче сжав ее плечи, – я здесь. Сейчас я здесь.

– …вдруг осознал, что не знаешь, как справиться с виной, – закончила она, глядя на меня скорее озадаченным, чем потрясенным взглядом. – Я не знаю, что сказать, – повторила она.

Клодетт направилась к ступенькам. Она удалялась. Но я не мог отпустить ее. Она просто спрыгнула с эстрады, где я уже ждал ее. Мы опять прошли под деревьями, и я взял ее за руку, стараясь внушить ей одним этим прикосновением, что именно так правильно, так и должно быть, что мы по-прежнему вместе, что мы остались теми же самыми людьми.

Когда мы вышли к пруду, я уже придумывал убедительное оправдание, способное излечить или заклеить тот раскалывающий момент на эстраде, однако внезапно на нас обрушились дети, голодные и уставшие, они наперебой спрашивали, каким будет наш дальнейший парижский маршрут, смогут ли они полакомиться пирожными, проехаться на метро, позвонить по телефону, достать коробку для припитомленных червей.

Николь и Дэниел, Лондон, 1986

Дэниел сидел напротив Николь в кофейне. Их разделяла сомнительная полоса препятствий из чайников, молочников, чашек, блюдец, сахарниц, ложек, салфеток, беспорядочного набора сандвичей и лепешек, ваза с одинокой пластиковой гвоздикой, поникшей и помятой с одного бока.

Ему хотелось всего лишь взять ее за руку. Ногти она окрасила темно-вишневым лаком, скорее даже цветом черного винограда. Он мог бы коснуться этого лака, прижать свой ноготь к ее яркому ноготку, сплести с ней пальцы, чтобы побудить ее взглянуть на него, чтобы спросить: «Ты уверена, что действительно хочешь этого, стоит ли нам идти на такой шаг, ведь еще не поздно передумать?»

Николь сидела, отвернувшись от него, подперев подбородок ладонью. Виноградные ноготки выстукивали на столе странный замедляющийся ритм. Челка совершенно скрывала один глаз: Дэниел не представлял, как она живет с такой стрижкой. Он не выдержал бы и укоротил волосы, если бы ему постоянно приходилось откидывать их со лба, но ее это, видимо, ничуть не раздражало.

– Как прошло интервью? – медленно спросил Дэниел, с удивлением сознавая, что язык его ворочается с таким трудом, словно он разучился говорить после столетнего молчания.

Николь отвела задумчивый взгляд от дома на другой стороне улицы и от женщины за окнами, кружившей по какой-то конторе с мусорным мешком, старательно опустошая в него все корзины с выброшенными бумагами. Сидящие за столами люди, казалось, совершенно не замечали ее присутствия. Николь позволила себе сосредоточиться на своем визави.