– Марита сказала, что ты сын Дэниела, – сказала она с каким-то, возможно, английским акцентом, хотя Найл не слишком хорошо разбирался в языковых оттенках. – Правда?

Найл всегда говорил правду: так уж он запрограммирован.

– Да.

Юная черноволосая красотка в ночной рубашке внимательно пригляделась к нему. Он наблюдал за ней краем глаза, взяв свой рюкзак; он заметил, что взгляд ее задержался на его забинтованных запястьях, на одном из которых, увы, проступили красные кровавые пятна. На изящных точеных чертах ее лица появилось выражение опасения, недоверия, и кто мог бы, в сущности, поставить ей это в вину.

– По-моему, мы не знали, что вы приехали, – заявила девочка, – правда же? Дэниел теперь не живет тут.

На него навалилась ошеломительная усталость.

– Теперь я это знаю, – признал он, потирая лоб. – Марита сообщила мне. Послушай, мне жаль, что я объявился тут так неожиданно. Но Дэниел говорил мне… и я подумал… просто подумал… Ладно, по-моему, мне пора уходить. Извините за беспокойство.

Девочка, видимо, не решалась что-то сказать. Но потеребив воротник ночной рубашки, она прочистила горло и изрекла:

– Моей тети сейчас нет дома. Она гуляет с Кэлвином на озере. Вернется примерно через час. Если вы… может, ты дашь нам твой номер телефона? Мы можем позвонить тебе? Позже?

– Не беспокойтесь, – покачав головой, ответил Найл, – э-э… извини, а ты?..

– Чжилань. Я кузина Мариты, – она кивнула головой, вероятно, в сторону Британии, – дочка брата ее мамы.

– Я найду другой способ связи с отцом. Я сорвался сюда с бухты-барахты и… в общем, мне пора уходить.

Он начал разворачиваться, собираясь в обратный путь. Собаки окружили его, словно желая сопроводить достойным эскортом.

– Он выглядит немного… – пробормотала Чжилань через плечо, и из-за ее спины вышла девочка, та же Марита, только без аккордеона, и ее повторное появление вновь так потрясло Найла, словно к вискам приложили электроды, пронзившие его мозг: длинные, рассыпавшиеся по плечам волосы, молочно-бледная кожа, знакомые широко расставленные глаза, форма носа. Вид девочки вызвал у него восхитительную радость и мучительную боль одновременно. Больше всего ему хотелось смотреть на нее не отрываясь, и в то же время ее вид пробуждал почти невыносимую боль.

Он воспринимал свое горе из-за потери сестры как некую данность, ужасно и мучительно прилипшую к нему, точно медуза, приросшая к коже, или зоб, или нарыв. Он представлял это горе как нечто липкое, аморфное, колючее и омерзительное на вид. Ему кажется невероятным, что никто больше не видит его. А он мог бы сказать: «Не бойтесь, это просто мое горе. Пожалуйста, не обращайте на него внимания и продолжайте разговор».

Направляясь обратно по дороге, он слышал за спиной шепот совещающихся кузин.

– Он что, плачет? – тихо спросила одна из них.

Неужели он действительно заплакал? Он вдруг осознал, что покачнулся, что земля вздыбилась перед ним. «Я совсем не спал, – мысленно сказал он, – я обезвожен и не в себе, совершенно расклеился, а четыре месяца назад моя сестра была в аптеке с подругой, когда в дверь ворвался какой-то подросток в маске и, размахивая ружьем, приказал всем лечь на пол, но у Фебы болела спина, поэтому она слишком медленно ложилась, и тогда этот парень убил ее. Он прострелил ей голову, ее красивую, умную голову. И теперь ее головы больше не существует, не существует ни ее больной спины, ни ее самой.

Похоже, он соприкоснулся с землей. Он смутно чувствовал колкость камней под коленями даже через джинсы, улавливал запах влажной земли. Это показалось ему естественным и полезным. Лежание на земле под дождем.

Они покупали блеск для губ. Эта подробность все еще вызывала у него раздражение, близкое к ярости. Сестра погибла из-за того, что захотела какого-то дурацкого блеска для губ. На прошлой неделе он зашел в ту аптеку и постоял на месте ее гибели – он попросил полицейских показать точное место, – а потом собрал в корзину все имеющиеся у них тюбики и баночки с блеском для губ, вывалил их на прилавок перед кассой и оплатил, после чего, вернувшись в свою квартиру, разжег костерок в раковине и бросал их в огонь один за другим. Он вернулся в аптеку на следующий день и повторил операцию, но, когда явился в третий раз, охранник преградил ему путь, сказав, что вход ему запрещен. В общем, дело кончилось скандалом с участием полиции, куда вызвали и начальника его отдела, и его мать. В итоге Найл нашел листок бумаги, оставленный ему отцом на похоронах, и купил билет на самолет.

Когда сознание прояснилось, он с удивлением обнаружил, что находится в незнакомой комнате какого-то странного цвета. Он даже не мог толком понять, какой это цвет: нечто среднее между зеленым, синим и серым. То есть в колере присутствовали одновременно все три цвета, однако их оттенки казались размытыми. К потолку были прибиты золотые звездочки. Он сидел в огромном очень мягком кресле, обнимающем его с трех сторон. Ноги закрывало лоскутное одеяло: разноцветное покрывало из затейливо соединенных шестиугольников одного размера. Он заметил печь и рядом с ней выводок котят, шевелящихся и попискивающих около их полосатой матери, которая разглядывала Найла равнодушными желтыми глазами.

Возле дальней стены комнаты маячила какая-то женщина, она сложила дрова в корзину, убрала разбросанные книги на книжные полки, накрыла на стол и сняла с плиты чайник. Найл разглядывал очертания ее лица, спускающуюся по спине косу светлых волос, следил за движениями ее рук. Она одета в мужскую рубашку и кардиган, а на голове поблескивала пара очков для чтения. Он уже несколько лет знал, на ком женился его отец, однако испытал совершенно новые ощущения, увидев ее во плоти, уже не молодую, но все-таки безошибочно ее, безошибочно живую.

– Это та самая невидимка, – тихо произнес он.

Оглянувшись, она посмотрела на него. Немного помедлив, улыбнулась. Взяла со стола поднос и направилась к нему. Просто фантастика, видеть ее в такой непосредственной близости. Всего пару месяцев назад Найл смотрел один из ее фильмов: он скачал его одним дождливым воскресным днем, когда еще ничего особенного не произошло, в то странное, далекое, недосягаемое время его еще не рухнувшей жизни.

Она поставила поднос и дала ему чашку.

– Яблочный чай, – пояснила она и, вручив ему тарелочку, добавила: – с шотландской лепешкой.

Найл держал в руках кружку и блюдце, остолбенев от их обыденности и одновременной оригинальности. У кого еще есть тарелки с туманными фигурками единорогов и драконов, с их полустертыми очертаниями? Можно ли пить что-то как обычный чай из чашки, которая выглядит как музейный экспонат, с золотой каемкой, с изящной ручкой в форме павлиньего хвоста? И вообще, хотелось бы знать, что такое «шотландская лепешка».

Опомнившись, он залпом проглотил чай, с такой жадностью, словно не пил целый день. «На самом деле, – подумал он, – может, и не пил» Она забрала у него чашку и вновь наполнила ее.

– Извините, – сказал он, пробуя лепешку, которая напоминала по вкусу смазанный маслом оладушек. – На самом деле я даже не понимаю, что здесь делаю. Папа сказал мне на похоронах, что если у меня когда-нибудь возникнут проблемы, то мне следует приехать сюда, попросту заявиться и…