– Надумал скрутить сигарету, – совершенно спокойно ответил мой подросший приемный сын.

– Тебе нельзя курить! Господи, тебе же всего шестнадцать. Ты что, свихнулся? Отдай мне эту гадость.

С невозмутимым видом Ари отклонился от меня, зажег спичку, закурил, и меня охватило страстное желание сделать то же самое.

– Не надо бы тебе курить, – сделал я последнюю слабую попытку протеста, прежде чем добавить: – Ладно, дай мне тоже покурить, и тогда я ничего не скажу твоей матери.

Выпустив колечко дыма, Ари выразительно фыркнул, явно подразумевая: «А ты думаешь, что она не знает?»

Открыв табакерку, я быстро скрутил сигарету, прикурил и затянулся, весь процесс занял у меня пару секунд. Вот что значит большая практика. Я выдал подбежавшей к нам за субсидией Марите несколько евро на лодочку. Коляску Кэлвина я развернул так, чтобы он мог видеть сестру, и мы с Ари спокойно продолжили курить, сидя рядом на садовых стульях.

Появившаяся возле пруда команда садовых рабочих в водонепроницаемых плащах и болотных сапогах начала закидывать в воду большие рыболовные сети. Не знаю, что они пытались оттуда выловить, но Марита, бросив только что взятый напрокат парусник, заинтересованно отправилась наблюдать за их действиями. Она всегда любила повозиться в грязи: в водорослях, тине, компостной куче, во всем, что попадалось под руки. Ари, сняв коричневые кожаные перчатки, положил их рядышком на колени. Надо отдать ему должное: парень выглядел очень стильно. Даже не знаю, как это случилось: его мать выглядела презентабельно, как известно, однако чаще всего она одевалась в какие-то убийственно странные наряды. Дом наш выглядел, как комбинация гаражной распродажи и замусоренной птичьей клетки, и я с трудом мирился с такой захламленностью. Но каким-то образом из всей этой беспорядочной мешанины появился высокий и элегантный мальчик, выглядевший практически образцом авангардистского стиля. Порой мне думалось, что сказались скандинавские гены: в его лаконичной эстетике и строгой стилистике.

Если и было одно разногласие в нашей с Клодетт семейной жизни, так это то, что Ари не имел никакой связи с отцом. Ничего удивительного в том, что мне никак не удавалось смириться с таким положением, противоестественным и несправедливым, на мой взгляд. У этого парня есть в Стокгольме отец, живой и здоровый, а они не видятся. Я неоднократно обсуждал этот вопрос с Клодетт, но она всегда говорила одно и то же: «Он абсолютно не интересуется Ари, и мы должны защитить Ари от его безразличия».

«Да пойми ты, – возмущенно заявляла она, сидя на кровати, – он знает, что, если захочет увидеть Ари, ему достаточно лишь связаться с Лукасом. Он знает это. И он свяжется, когда будет готов, хотя пока, очевидно, ему не до сына…» В этот момент я обычно перебивал ее, говоря: «Но ему надо дать еще один шанс, новую возможность, я думаю, он не выдаст тебя, но он захотел бы, возможно, увидеть сына, если бы мог ради этого просто связаться с нами, и Ари тоже, возможно, хочет встречи, но боится признаться».

Клодетт не трогали мои доводы, и несколько раз я подбирался с этой идеей к Ари, однако он отвечал только своей загадочной улыбкой и отрицательно качал головой.

«Тебя это совершенно не касается, – говорила Клодетт, если я в очередной раз поднимал отцовскую тему, и мне приходилось признавать, что, по сути, она права. – Забудь об этом», – твердила она мне. И я забывал. До тех пор пока во мне опять не скапливалось возмущение.

– Короче, – вдруг сказал Ари, сидя рядом со мной на стуле в Люксембургском саду, – что ты там натворил?

– О чем ты? – пораженно спросил я. – Ничего.

– Ага, как же, – ухмыльнулся Ари. – Именно поэтому… именно п-поэтому… – Он втянул воздух, словно готовясь нырнуть в море с отвесной скалы. Тряхнув головой, Ари отбросил со лба челку, взял сигарету в другую руку, внезапно опять испытывая детское мучительное бессилие. Мы оба знали, что слова иногда застревали в его горле, словно в ловушке.

– Выбей их, – проворчал я, поглядывая на Мариту, которой могло взбрести в голову перелезть через бортик в воду, чтобы не упустить какие-то интересные подробности. Если бы Ари был еще ребенком, я предложил бы ему мою ладонь в качестве барабана, своеобразного мостика для опорных прыжков, в качестве способа избавления от немоты. Он мог стучать кулачком по моей руке, зачастую весьма болезненно, до тех пор пока не достигал ритма, высвобождавшего пойманные в ловушку слова, и тогда они вырывались на свободу.

– Давай, – я подставил ему ладонь по старой памяти. – Выбей их.

Ари даже не взглянул на мою руку. Я заметил, что он постукивает ногой по земле, и вскоре он уже смог продолжить:

– Именно поэтому, видимо, мы прилетели в Париж, и именно поэтому Клодетт с невиданным упорством наводит порядок в буфетах и…

– Ох-ох, – вздохнул я.

– Ты встречаешься еще с кем-то?

– Ари, – обиженно воскликнул я, – мне даже в голову не…

– Но она так думает.

– Я знаю, что думает. Но чертовски ошибается. Ты должен поверить мне. Я просто… это трудно объяснить.

– Что ж, – Ари встал, придавив окурок каблуком, – тебе лучше все же попытаться, поскольку она уже на подходе.

Клодетт быстро двигалась к нам со стороны детской площадки: в желтой шелковой куртке-кимоно, волосы скрыты под фетровой шляпой с широкими полями, а глаза за черными очками в белой с заостренными углами оправе. Она несла какую-то сумку с черепаховой застежкой. Я невольно улыбнулся. Так она представляла себе маскировку, таково ее понимание анонимного появления. Она даже не догадывалась, насколько поразительно и эксцентрично она выглядит. Люди смотрели на нее, оглядывались и провожали взглядом, хотя трудно сказать, то ли они смутно узнавали ее, то ли просто еще разок захотели взглянуть на безумную даму в абсурдном прикиде.

Встав со стула, я внимательно смотрел на нее, на мою жену, на любовь всей моей жизни, смотрел, как она приближалась. Я устремился ей навстречу, раскинув руки. Вот она, моя любимая, моя милая.

– Не вздумай, черт побери, целовать меня, – заявила она, встретив меня ударом в солнечное сплетение.

Дождавшись нашей встречи, Ари решил позвать Мариту. Его мать быстро сказала что-то по-французски. Ари, пожав плечами, что-то ответил, а я мысленно обругал себя в очередной раз за то, что поленился выучить их тайный язык.

– Перейдите, пожалуйста, на английский, – хмыкнув, попросил я.

Клодетт резко развернулась ко мне.

– Как бы не так! – воскликнула она. – Не тебе советовать нам, на каком языке говорить, мы будем, черт возьми, говорить именно так, как захотим. Твои просьбы тут никого не колышут. Понятно?

– Да, – кротко ответил я, сразу осознав, как долго она общалась со своей матерью. Она явно обсуждала меня с Паскалин, которой я никогда не нравился, и она использовала любую возможность, чтобы обеспечить Клодетт по полной программе пропагандой против мужчин, в частности американцев, а в конкретике – Дэниела. После вскрытия супружеских проблем в материнско-дочернем диалоге у Клодетт появляется ледяной блеск в глазах. Так бывало всякий раз. И мне требовался целый день или даже два, чтобы растопить этот лед.