– Я бы… – снова начал Мэтью. – Пусть нас и поздний ужин ждёт, я бы с удовольствием съел жареной рыбы. И к рыбе обязательно картошечки варёной, горячей-горячей, с огня. Кладёшь её в рот и перекатываешь языком и зубами, чтобы не обжечься.

– От рыбы я точно не откажусь, – согласился Дэниел. – Съем целую сковородку, а на картошку, боюсь, в моём животе места не останется. А ещё вина из… этого… как ты говорил, Семимес? Откуда все муку и вино возят?

– Из Хоглифа.

– Сковородку рыбы и хоглифского вина. Всю жизнь мечтал съесть целую сковородку жареной рыбы.

– А я рыбу с картошкой люблю, – настаивал Мэтью. – Без картошки… чувствовать буду, что чего-то не хватает… и во вкусе, и на душе – картошечки не хватает. А когда она есть, и вкус приобретает…

– Нет, я тоже картошку люблю. Я за картошку… но с селёдочкой. А вот вкус жареной рыбы ничем перебивать не стану.

Семимес слушал и довольно качал головой.

– А ты что отмалчиваешься, проводник? – спросил Мэтью. – Выкладывай свои тайны.

Семимес прошёл ещё несколько шагов и с полной серьёзностью ответил:

– Раз вы оба о рыбе размечтались, то и я рыбки бы поел. Очень бы поел: рыбу люблю. Очень бы поел. Только не жареной, а варёной: в варёной рыбе больше настоящего вкуса, рыбьего. А в жареной – много стороннего вкуса. Она вкусна, но вкусна новым вкусом. Отец любит рыбу, сваренную с овощами: морковью, свёклой, картошечкой и лучком. Варит, известное дело, в козьем молоке… Ещё, от грибочков не отказался бы… что в Садорне забыл прихватить. Мы с отцом больше тушёные грибочки едим. Тушим в козьем молоке.

– Известное дело, – кстати сказал Мэтью. – Попробовать бы.

– Ещё попробуете, – с чувством ответил Семимес. – Ещё поедите вдоволь.

Несмотря на усталость, друзья убыстрили шаг и, обогнув липовую рощу, увидели ждавший их огонёк. Ждавший?..

…Чем ближе Дэниел и Мэтью подходили к дому Семимеса и его отца, тем отчётливее их охватывало какое-то новое волнение, навеянное («А твоя тайна видна отсюда?»)… навеянное чем-то, что исходило от дома, выросшего из манящего огонька во тьме. Тот безмятежный настрой, который заставлял их болтать попусту, шутить и быстрее передвигать ноги, как-то незаметно улетучился, и они не знали теперь, хотят ли переступить его порог. Что-то (то, что зовётся словом «тайна») было внутри него, и знал об этом… только свет. Он и нёс на себе печать этой тайны. Он был сдержанным и настороженным… и ещё каким-то: может быть, он побаивался чего-то… Он наполнял купол приземистого дома и растекался по небольшому подвластному ему пространству, которое со всех сторон окружали мгла и неизвестность или, может быть, не окружало вообще ничто, словно всё куда-то исчезло, по крайней мере, так могло показаться путникам в этот час. И это ничто за краем света, ничто, дышавшее отовсюду, не позволяло двум друзьям не только оглянуться назад, но и помыслить об этом. А впереди… Что смотрит на них так притворно, будто вовсе и не смотрит? Это – два окошка-глаза (отсюда ребятам было видно только два окна). В них – полусвет (а значит, и полутьма). В них – какая-то мысль. Светлая? Или… Окошки-глаза украдкой следят за ними, как за чужаками, которые явились из этой мглы или из этого ничего… Слева от дома, со стороны Дорлифа, если он ещё существует, стояла кудрявая изумрудная липа. За ней – ещё одна или две. Справа высилась бирюзовая ива. За ней – ещё то ли одна, то ли две. Свет купола по-хозяйски трогал их. Он будто проверял, на месте ли они, не украла ли их подкравшаяся темень и… не поглотила ли их тайна, которая поселилась в этом доме. А они, в ответ, роняли тени, показывая, что этого не случилось.

Рядом с Мэтью и Дэниелом шёл Семимес. Но они привыкли к нему как к дару гор, с которых они спустились, как к проводнику, ведшему их по диким тропам. Но горы и тропы остались позади, и их стёрла тьма. Кто он сейчас? По какую сторону он сейчас? С ними он? Или он уже смотрит на них из одного из этих окошек, как на пришлых? Почему он молчит?.. Почему он молчит?..

Мэтью отшатнулся влево, а Дэниел резко остановился, попятился назад и едва не упал, когда от ближней ивы что-то отделилось и устремилось прямо на них. Оказалось, это была не собака, хотя первое, что промелькнуло где-то рядом с их душами, ушедшими в пятки, было тенью сторожевого пса. Оказалось, это был шустрый маленький горбун, с круглым лицом и соломенными кудряшками на голове, с бестолковой палкой в руке, позабывшей о том, что она должна служить ему опорой, и хриплым, но крепким голосом, который вполне отражал сердечность его натуры. С появлением этого существа и этого голоса гнетущее волнение вдруг схлынуло с двух друзей, будто его вовсе не было.

– Приветствую вас, путешественники! Ждал, ждал вас. Ждал вчера. Заждался сегодня. По моим нехитрым подсчётам, – он привычно кинул взгляд на свою палку, которая отличалась от палки Семимеса лишь длиною, и вплотную подошёл к ним, – вас должно быть трое… Так оно и есть.

– Добрый вечер… – Дэниел запнулся: он хотел произнести имя хозяина, но не припомнил его.

– Малам моё имя.

– Добрый вечер, Малам, – сказали разом Дэниел и Мэтью и вслед за этим оба как-то вынужденно кивнули головами и даже поклонились ему. Эти неуклюжие движения произошли то ли оттого, что он был невелик ростом, то ли от почтения к его возрасту, про который трудно было забыть: всё-таки тысяча лет (если Семимес чего-нибудь не напутал, потому как на лицо этому старичку было лет шестьдесят с малостью), то ли оттого, что надо что-то делать, к примеру, кивать и кланяться, когда видишь перед собой (а теперь они видели его яснее) человечка, попервоначалу походившего на человека… но человека с весьма странной наружностью: с морковным цветом лица, шеи и рук, с ликом, больше круглым, чем овальным (что, конечно, встречается), и словно торчащим из норы (что встречается гораздо реже), и горбом, который нисколько не ломал и не гнул его правильной стати, а, скорее, сидел на его спине как привычный и полезный рюкзак любителя походов, правда, зачем-то спрятанный под просторную рубаху.

– Отец, это мои друзья. Это – Мэтэм, а это – Дэнэд.

– Надеюсь, сынок, дорога приучила вас немного понимать друг друга. Слышал, – Малам снова взглянул на палку, – как волновалась тропа, по которой вы шли вчера. Тяжёлая поступь тех, кто заставил вас повернуть обратно в горы, – причина тому.

– Это были корявыри, отец. Они преследовали нас почти до ущелья Кердок.

– Корявыри? – переспросил Малам, нахмурившись.

Друзья Семимеса заметили, что в Маламе, в его лице, голосе, приветности и строгости было поровну.

Семимес потупил взгляд.

– Так мы называем ореховых голов, – сказал Мэтью. – Это прозвище придумал Семимес.

– Оно всем понравилось, – добавил Дэниел.