Северин рассеянно посмотрел в окно, подымил трубкой и тихо добавил:

– Думаю, когда Брокар мастерил свою головоломку, он испытывал удовольствие паука, который сплел такую гениальную паутину, что она должна была сработать и после его смерти.

Лиза положила щеку Глебу на плечо и вздохнула:

– И откуда в человеке столько злости?

– Брокар был художником, творцом, – сказал Северин, щурясь от дыма. – Сорок лет он создавал жизнь, буквально вдыхал эту жизнь в пустые хрустальные флаконы. И вдруг оказался беззащитен перед лицом смерти. Он чувствовал себя обманутым.

Лиза зевнула, прикрыв рот ладошкой.

– Но почему мыло? – сонно спросила она. – Почему он не спрятал в часах настоящую формулу?

– Что-то вроде усмешки дьявола, – ответил Северин. – Плевок в лицо человечеству. Красноречивый жест, цель которого стравить людей между собой, выявив их алчность и ничтожество, и оставить ни с чем. Показать, что все бойни, сражения и изощренные убийства, которые устраивают люди, совершаются в общем-то из-за комочка пустоты, который невозможно ухватить. В том числе и потому, что и хватать-то нам его нечем, потому что и сами мы – пустота. Кусок дегтярного мыла! Ведь мы убиваем друг друга из-за мыльного пузыря, в буквальном смысле этого слова. Если угодно, в этом мрачном взгляде на людей и жизнь заключена вполне внятная философия. Философия, констатирующая полную никчемность человечества со всей его идиотской «историей», в которой, если взглянуть трезво, нет ничего, кроме массовых убийств…

Профессор оседлал своего любимого «конька» и продолжил речь с большим воодушевлением, не замечая, что Глеб и Лиза начинают клевать носами:

– История, друзья мои, – большая бойня, и запах истории – запах протухшей крови. Человек из кожи вон лезет, чтобы превратиться из жертвы в мясника. Но, в конце концов, смиренно кладет голову на плаху и закрывает глаза. Человеческая жизнь – это постоянное ожидание убийцы. В этом смысле она мало чем отличается от жизни животных, жующих отбросы на бойне и ожидающих своего смертного часа. Своего «черного человека», который, если отмести всю романтику, всего-навсего безмозглый мясник с закатанными рукавами.

Размеренный, бархатистый голос Северина убаюкивал. Корсак слушал профессора, и перед его закрытыми глазами проплывала бесконечная череда лиц. Генрих Брокар, Шарлотта, Бурдаков, Долинский, Амирханов, Ольга… Лица то приближались, то удалялись, потом смешались в одну пеструю ленту, и лента эта начала постепенно отдаляться, вращаясь, подобно ленте Мебиуса, и теряя четкость очертаний.

На Глеба мягкими волнами накатывал сон, и, засыпая, он вдруг осознал, что все эти лица – всего лишь плод его измученного бессонницей воображения, изобретения его ума, значащие не больше чем колода карт, подхваченных ветром и рассыпавшихся в воздухе. Бесконечное мелькание картинок – тройки, семерки, валеты, дамы, короли, тузы… Странные двумерные создания, никогда не существовавшие в реальности. Невидимый поток подхватил и самого Глеба, увлек его за собой, полностью поглотил и растворил его, и вот уже ничего не осталось на свете, кроме белой, сияющей пелены.