Но и он исчез.

Она увидела по-кошачьи грациозного господина, окруженного неземной атмосферой.

Его лицо текло: многочисленные лики сменялись в зеркале и на фотографиях. Сам Тесла никогда не знал, что он увидит, встав утром перед зеркалом.

— Интересно, заплачет кто-нибудь, когда этот анархо-футуристический призрак исчезнет? — шепнул мистер Бенда.

Мисс Джонс загляделась в светлую даль, паутину и сказки в глазах Теслы.

— Он симпатичен, — шепнула она в ответ. — Я бы обняла его. Так и хочется согреть его. Мне так его жалко!

Мистера Бенду и мисс Джонс очаровывала нарастающая худоба старика. Он стоял скрестив ноги. Их внимание привлекли узкие глубокие ботинки на шнурках.

Среди многочисленных шляп с картонками «пресса», заткнутыми за ленточку, всегда оказывались две или три журналистки.

«Прямой. Гибкий. Никаких следов старости, — строчили они. — Губы плотно сжатые, узкие. Подбородок собран в точку».

«Выпуклый лоб, — плясало перо мисс Джонс. — Лоб, который плавно переходит в нос. Лицо иссечено дорогами духа. Если рискнешь посмотреть в эти глаза — пропадешь в космосе…»

Она вынуждена была признаться себе, что улыбка этого межпланетного старика стала несколько бесстыдной. Шарм этого лунатика был архаично-манерным, но он излучал нечто неодолимое. Во время интервью он несколько раз менял тональность. Тесла умел скрывать, что люди надоели ему, что их ему жалко. Эти нынешние репортеры ничем не отличались от тех, прежних, которых он повидал на своем веку, — неопрятных, торопливых, поверхностных… с налетом гениальности и неверием в себя. (Человек чего-то стоит, если его принимают всерьез.) Завистливых и презирающих тех, кто выбрал свой путь в жизни.

Мисс Джонс знала, как изобразить на своем лице улыбку в стиле танго и как адресовать ее Тесле.

— Не хотите ли рассказать нам то, чего вы никому не рассказываете? — спросила его мисс Джонс.

Дон Кихот поведал притчу из розовых девяностых, которую можно было бы назвать так:

Землетрясение

В этом городе много лет тому назад на Южной Пятой стрит сицилианки с потрескавшимися лицами выкладывали устрицы на морские водоросли и доски. Гнилая капуста кучами лежала на улице. В бочках плавала живая рыба. Пахло дымом. В соседнем тупике дети под сохнущим бельем играли в бейсбол.

— Тонино! Если ты мне замараешь мячом простыни, я убью тебя! — кричали из окон матери.

В этот экзотический уголок Лоуэр-Ист-Сайд художники из Верхнего Манхэттена приходили с блокнотами, чтобы делать наброски уличных сценок в «Неаполе» или «Дамаске». В тот день по дороге в «Дамаск» почва под их ногами заколебалась.

Мостовая под ногами вела себя беспокойно. Стекла итальянской булочной задрожали. В пекарне стул сначала вздрогнул, после чего в два-три коротких прыжка отскочил в сторону. Посуду охватила лихорадка. Шар хрустальной люстры закачался. Необъяснимые волны прокатились сквозь то, что Генри Джеймс называл «маленькими вульгарными улицами».

— Землетрясение! — объявил из окна прозрачный голос.

И вправду, истинно вам говорю, и птиц на лету встряхнуло.

Молодая женщина взвизгнула так, как будто алмазом режут стекло. В водовороте криков ругань кучеров слилась со стенаниями прохожих. Кармине Рокка спешно собирал свой товар. Крупные баклажаны покатились по мостовой. Бочки перевернулись. Рыбы бились в пыли.

Весь Восточный Манхэттен дрожал.

Шофер с трудом остановил автомобиль.

Хриплые голоса орали:

— Землетрясение!

Двое полисменов, растерявшись, побежали сначала налево, потом направо.

— Погоди! — вспомнил один тип из Таормины. — Это не землетрясение. Землетрясение после первого удара затихает. А это крепнет. Это все тот безумный ученый.

Тесла на этом месте ощерился.

— Он убьет нас!

— Лучше мы его, чем он нас!

— Скорей наверх! — закричали они.

Полисмен нахлобучил на глаза шлем. Спотыкаясь, он взлетел по ступеням лестницы.

— Признаюсь, — мягко заметил Никола Тесла, — я в то утро укрепил малый осциллятор на несущей стене лаборатории на Южной Пятой стрит. Частота его колебаний попала в резонанс с уже существующими колебаниями и усилила их в направлении городских фундаментов. В то время как остров начало сотрясать, в моей комнате царил покой, как в глазу урагана.

— Бум! Бум! Бум!

Дьявол разошелся не на шутку.

— Бум! Бум! Бум! — колотили полисмены в мои двери.

Тесла лукаво усмехнулся:

— Я ударил осциллятор молотком.

Я закрыл глаза и вздохнул в наступившем покое этого мгновения.

В тот день весь Лоуэр-Ист-Сайд говорил о загадочном землетрясении. Говорили, что у двух женщин случился выкидыш. Что поезд сошел с рельсов. Что каменщики попадали с лесов. Что грабители убежали из банка. Что впавшая в панику женщина выбросила из окна ребенка. Мужчина случайно поднял голову и поймал его. Бородатый русский смахнул ладонью серебряные монеты с век. Поднялся с одра и спустился по лестнице.

Закинув ногу на ногу и постукивая твердым пальцем по столу, Тесла завершил, сильно повысив голос:

— Я мог бы ввергнуть земную кору в такую вибрацию, что она вздыбилась бы на сотни метров, выбрасывая реки из русла, разрушая здания и практически уничтожая цивилизацию. Я мог бы осветить земной шар «авророй бореалес» — северным сиянием. Я мог бы посылать сообщения в любую точку мира.

В его словах тихо, пианиссимо ощущалось безумие.

— Человек овладевает и подчиняет себе жестокую, разрушительную искру Прометея, титанические силы водопада, ветра и приливов! — кричал Тесла. — Он укрощает гремящие молнии Юпитера и стирает время и пространство. Он даже великолепное Солнце превращает в своего послушного раба.

— Он заглянул в пропасть Великой войны и не протрезвел от Прогресса, — констатировал мистер Бенда, склонившись к магнетизирующему уху мисс Джонс.

Виновник торжества был настолько воодушевлен Прогрессом, что даже сентиментальная мисс Джонс задумалась: «А не безумен ли Прогресс?»

В это мгновение виновника торжества ослепила вспышка.

Он вышел на фотографии совсем как призрак датской королевы Астрид, снятый в белом свете вместе с медиумом Эйнаром Нильсеном.

В голосе старца почувствовалось напряжение. Именно его, как никого другого, следовало назвать отцом века электричества.

— А почему еще не назвали? — выкрикнул кто-то.

— Я не аферист, — с гордостью пожаловался он. — Деньги для меня ничего не значат. Слава для меня ничего не значит.