диссертации, которая не очень подвигается, потому что в мастерских много всяческих дел и они отвлекают, рассказывал о спорах с Леоновым. Он не боялся произносить его имени.

— Вы помните, что он тогда сказал: «Ты занимаешься диссертацией о резании металла, а я режу металл». Он этим похвастал, похвастал своей малограмотностью. И в этом он весь.

Надя тихо улыбалась. Она первая взяла под руку Плетнева. Он чуть наклонился к ней и продолжал говорить о трудностях в работе над диссертацией, жаловался на го, что устает, и предложил в воскресный день покататься на велосипеде. Она согласилась. Ей даже понравилось, что велосипед будет один. Так часто катаются парни и девушки. И прогулка ей тоже понравилась, несмотря на то, что они упали с велосипеда: на тропинке, вилявшей вдоль реки, попала коряга. Не было ни страшно, ни больно, а только смешно и даже приятно: Плетнев успел слегка поцеловать ее в щеку, когда колесо велосипеда ткнулось в корягу.

Они долго смеялись удачному падению. Плетнев помог Наде отряхнуть платье. Движения его были осторожны, руки нежны, но в его осторожности и нежности не было робости, и это понравилось Наде. Простота случившегося сблизила их.

Плетнев ощупал фотоаппарат, висевший на ремешке через плечо, осмотрел велосипед и покатил его по тропинке в гору. Надя, слегка подталкивая, помогала ему. Так они дошли до вершины горы.

— Разрешите, я сниму вас. Два дела сделаю — и приятное и полезное: проверю, не случилось ли чего с аппаратом. Как мы упали! — Он засмеялся и попросил Надю чуть отойти. — Теперь хорошо.

Надя посмотрела из-под руки на город, неприбранные волосы ее золотились от солнца, подол белого платья развевался по ветру. Плетнев щелкнул аппаратом.

— Зачем же вы? — удивилась она. — Я еще не приготовилась.

— Это будет отличный кадр, именно потому, что вы не готовились… А теперь, пожалуйста, готовьтесь.

Надя стала поправлять волосы, и Плетнев снова заснял ее.

— Я стану сердиться.

— Надя, поверьте мне: фотография тоже искусство. Я хочу, чтобы мои снимки были хороши.

— Можете снимать, — сказала она, слегка улыбаясь и чуть приподняв голову.

— Есть, снимаю. Но вы убедитесь, я докажу вам, что мои неожиданные снимки будут гораздо лучше. Я могу вам доказать это хотя бы сегодня. Хотите?

— Посмотрим…

Гуляли они долго. К вечеру на горе стало заметно свежеть. Плетнев предложил спуститься в низину.

— Я знаю здесь один чудесный уголок.

Место оказалось действительно красивое. Под горою, словно в ущелье, тек ручей. Над ним нависли ветви деревьев. И странное дело: деревья были разные. Выше всех на каменистом бугре стояла сосна, чуть наклонив свою молодую крону; с другой стороны, пониже, столпилось несколько елочек, еще ниже — три-четыре березки, а у самой воды раскинулась густая черемуха. Казалось, они нарочито прибежали сюда из разных сторон, поглядеть на ручей, вытекающий из горы.

Надя села на корягу под сосной. Плетнев моментально сфотографировал ее.

— Не много ли? — спросила она.

— У меня есть снимок этого уголка, но — просто. А теперь он оживет. Белое пятнышко вашего платья вроде луча, и даже светлее.

Он поймал себя на мысли о том, что говорит красиво, и встревожился: не звучит ли это все фальшиво?

Они возвратились в город, когда совсем стемнело. Плетнев предложил зайти к нему, посмотреть снимки. Надя сказала, что в следующий раз непременно зайдет, а теперь уже поздно.

— Хорошо, я не буду проявлять без вас.

Надя зашла к Плетневу через несколько дней — после настойчивых просьб.

— Только без угощений, — предупредила она. Удивилась, что единственное окно было закрыто простыней. Плетнев засмеялся:

— Я же вас пригласил в фотолабораторию. Так что прошу извинить.

Он помог снять пальто, предложил зеркальце, расческу, усадил в кресло около письменного стола, а сам начал ходить по комнате.

— Вы садитесь, — сказала Надя, поглядывая на него. — А то и я начну ходить.

Плетнев сел поодаль на стул.

Она перелистала лежавшую перед ней на столе раскрытую тетрадь, потрогала готовальню, повертела пузырек с тушью, погладила линейку, огляделась по сторонам: книжный шкаф, маленький, но уютный, черный кожаный диван, на нем подушка, посредине комнаты стол, на стенах несколько картин и открыток. Приглядевшись, заметила большой, хорошо отпечатанный и накатанный глянцем снимок знакомого ущельица… Он был не хуже картины.

— Что же? — спросил Плетнев. — Приступим к священнодейству?

Он зажег красный фонарик, стоявший в углу у письменного стола, выключил верхний свет, пригласил Надю поближе, вынул из аппарата катушку пленки, отрезал кусок и опустил его в ванночку с раствором. Жидкость в ванночке заплескалась, отсвечивая красноватым цветом. Надя постепенно освоилась и стала примечать детали нехитрого искусства.

Через несколько минут он включил верхнюю лампу и, держа обеими руками пленку на свет, торжествуя, сказал:

— Глядите и убеждайтесь: вот ваш — преднамеренный, а вот мои — неожиданные. Смотрите, сколько движения в этом снимке, даже ветер и тот помог мне запечатлеть ощущение порыва. Вот ваше платье, как живое… вот ваша запрокинутая рука… вот солнце лежит на локте… а лицо, волосы… Надя, милая, да ведь это именно вы, вы, такая, какую я и люблю, какую нельзя не любить… Надя, вы верите мне, верите тому, что я говорю? Я как зеркало, я не умею лгать.

Плетнев взял ее руку и поцеловал. Надя чуть отстранилась, но руку не убрала. А он смотрел на нее молча, смотрел как-то странно, словно никогда не видел. Нет, это она, она смотрела так на него, будто видела его впервые. Да, таким он и был впервые перед ней, поистине влюбленным, и Надя поняла это, почувствовала, едва улыбнулась. Это была улыбка признания, улыбка нежная и просящая. Но, странное дело, она не вызвала в нем ни нежности, ни снисхождения. Она вызвала другое чувство, в котором была сила, был порыв и не было никакой нежности, никакого стыда.

Он взял Надю на руки, крепко прижал к себе и стал целовать. И то, что в другой раз она приняла бы как самое дикое проявление силы и грубости, теперь показалось ей проявлением характера и покорило ее.

После того что случилось, Надя долго не могла видеть Плетнева. Мешал стыд. Но Плетнев был настойчив и даже требователен, и она снова стала встречаться с ним, заходить к нему. Стыд постепенно исчез, мужская нежность убивала его в минуты свиданий. Но теперь ее стало тревожить и даже мучить другое — сомнение. Любит ли он ее, и чем все это кончится?

Плетнев по-прежнему был ласков и нежен, так же, как всегда, интересовался ее успехами, помогал готовить задания, приносил интересные книги. Но сомнение не исчезало. Но