Он запыхтел, словно опять увидел батарею пустых бутылок, встопорщились усы.

— Официально, конечно, не могу знать. Но приди на обед в нашу столовую, постой в очереди и всё узнаешь, кто, чем…

Я открыл было рот, чтоб спросить о молодом, но седом и очень приметном чекисте, которого генерал мог встречать и в коридорах, или стоять в одной очереди, и в последний миг поймал себя за язык.

Он заметил моё движение.

— Ну что ты ещё скажешь?

— Не всё золото, что блестит, говорим мы и проходим мимо самородков.

* * *

Стражник умер на моих руках к концу третьих суток — я следил за временем по часам, опасаясь утратить его вместе с ориентацией в пространстве. Умер тут же, в последнем зале соляных копей, где-то неподалёку от двери, за которой начинался Мир Мёртвых. Произошло это внезапно и как-то классически: вдруг попросил воды (фляжка опустела ещё вчера), чего никогда раньше не делал, а потом ещё несколько минут говорил и просто оборвался на полуслове, обмяк и уронил голову набок. Я потряс его, пощупал пульс, затем включил фонарик и посмотрел в глаза — зрачки сократились до точек и не реагировали на свет.

Ни Валкарии, ни белых Дар, о которых грезил умирающий, ни даже посланной за ними собаки он так и не дождался, и я в первый момент растерялся. Обычаев и обрядов царства Валкарии я не знал, но оставить его просто так, на полу, было бы не по-человечески, а похоронить нечем! Кроме ножа, автомата и геологического молотка ничего подходящего, чтоб вырыть или точнее, выдолбить могилу — на худой случай требовался лом. Часа полтора я бродил вокруг в поисках места, где помягче почва, но везде было одинаково, и в который раз пожалев свою сапёрную лопатку, оставленную в Томске, я начал копать подручными инструментами.

Соляная игольчатая пыль, оседавшая многие тысячелетия, сливалась, спрессовывалась и постепенно превращалась в твёрдую, стекловидную массу, напоминающую фирновый лёд, и если верхний слой довольно легко крошился лезвием ножа, то через два вершка пошёл плотный, сливной монолит. С помощью молотка я углубился ещё на ладонь, наелся соли, надышался ею до такой степени, что начало тошнить, а давно потрескавшиеся от жажды губы разъело до крови, и казалось, уже болят зубы и дёсны. Кое-как вырубил яму сантиметров в тридцать, сломал нож, окончательно выдохся и понял, что глубже не выкопать, иначе самого хоронить будет некому. И пока ещё есть силы, нужно вернуться назад, за седьмые двери, отыскать сторожку, напиться воды, поесть и выспаться. Там же можно поискать инструмент, затем прийти сюда и довершить скорбное дело.

И уже встал, чтоб идти, но в этот миг осенило: а глубже копать и не надо! Это же не земля — сухая, гигроскопичная соль, при условии неизменной температуры и влажности способная в короткий срок превратить тело в нетленную мумию.

Он ведь что-то говорил о вечности!

Я уложил стражника в соляную гробницу, накрыл лицо его курткой, насыпал холм и долго соображал, чем бы отметить, что это могила. Вообще надо было бы положить автомат, но откровенно, было жаль оставлять оружие, поскольку я рассчитывал выйти из копей и подняться на поверхность. Оставался геологический молоток, талисман, подаренный Толей Стрельниковым, утраченный в первую экспедицию и возвращённый нынче. Не знаю, какую Валкарию ждал стражник, за кем гонялся — за той, что танцевала на камнях и роняла блёстки из волос, или за той, которая спасла кавторанга Бородина, а может совсем за другой, поскольку Валкарий здесь было не две и не три, если подземное царство называлось их именем. Я уже не чувствовал ревности и не злился на соперников, потому воткнул в соляной холм молоток: полустёртая надпись показалась мне соответствующей случаю, и годилась для эпитафии:

«Не всё золото, что блестит, говорим мы и проходим мимо самородков».

Ещё была надежда, если когда-нибудь танцующая на камнях придёт сюда, то поймёт, что я был в её царстве…

С того момента, как мы оказались в копях, я постоянно отмечал особое обострение чувств, слуха, осязания и способности предчувствовать события. Одновременно село зрение, обоняние, видимо, от соли полностью утратились вкусовые ощущения и самое главное — ориентация в пространстве. Я не знал, как выходить из копей, в какой-то момент потеряв мысленную «нить Ариадны», которую всё время тянул. И при том открылось совсем новое: я чувствовал это пространство, точнее, все преграды, возникающие на пути, как чувствует их летучая мышь. Когда впереди оказывалась стена, глыба соли или наоборот, вырубленная ниша, галерея, я каким-то образом узнавал это за десятки метров, но при условии, если в тот миг останавливался и прислушивался.

Свет в фонаре тускнел быстро и включать его приходилось лишь в экстренных случаях, чаще, чтобы посмотреть на часы: меня преследовала боязнь ко всему прочему потерять и чувство времени. Каждый раз я вытаскивал батарейки и прятал во внутренний карман, чтоб нагреть от тела. Прямо от могилы стражника я пошёл к ближайшей стене, намереваясь сделать круг вдоль неё (не бесконечный же этот зал!) и отыскать хоть какой-нибудь выход. У стены достал компас, сориентировался по сторонам света — в подземельях он работал нормально, если не считать, что стрелка бегала чуть живее, чем на поверхности, и двинул на северо-северо-восток, с отсчётом шагов, как в маршруте — туда, где казалось должна быть входная дверь. Стена всё время была рядом в трёх-четырёх метрах, и шёл я, повторяя рисунок её подошвы, всё время уходящий на восток. Под ногами была совершенно ровная поверхность, как на дне высохших солёных озёр, где устраивают сверхскоростные гонки на спортивных автомобилях.

Чувствовал себя почти уверенно, и ещё не было ни паники, ни растерянности, ни тем более отчаяния. Через каждую сотню шагов останавливался и слушал пространство, через каждую тысячу ложился на соль, отдыхал ровно минуту, полностью расслабившись, затем проверял направление по компасу. Мне чудилось, будто зал овальный и я должен постепенно уходить на север, однако стена упорно тянула на восток, а потом вовсе начала отклоняться к югу. Но ни это обстоятельство, ни то, что ниши с дверью так и нет, не особенно тревожило: зал мог иметь и другую форму, например, бумеранга. Всё равно, если всё время двигаться вдоль стены, я должен был найти выход или вход — уже всё равно.

Первый заметный поворот, градусов на тридцать, произошёл на девятой тысяче шагов, и опять к югу, и тут отказал компас. Дрожащая стрелка гуляла между востоком и юго-западом, ничуть не успокаиваясь, будто вечный двигатель. Что свело с ума компас, аномалия, или залежи магнитных руд, было в общем-то всё равно, я шёл не как исследователь, а как человек, попавший в беду, в ловушку и с единственной целью — отыскать выход. Прибор испортился напрочь, и сколько бы ни тряс его, ни клал в карман отдохнуть шагов на триста, эффект был тот же. (Кстати, этот компас потом ещё около трёх недель дурил на поверхности, и когда наконец колебания стрелки постепенно затухли, выяснилось, что она полностью размагнитилась.)

За поворотом, уведшим меня приблизительно на запад, стена снова пошла на восток и две с половиной тысячи шагов шла прямо, как по линейке, и разве что наклон её изменился градусов до сорока пяти. Потом начался второй, плавный поворот на север (или уж так казалось?), и когда я после передышки встал и отсчитал первую сотню, вдруг обнаружил, что ни слева, ни справа стены нет. Как нет её ни впереди, ни сзади!