Пожалуй, это и было тяжелей всего — необходимость врать дома. Но и правду сказать собственной жене тоже было нельзя. С молодых лет, с института они оба с Анькой существовали в среде, где очень уважалось умение работать руками, хоть обои клеить, хоть табуретки сколачивать. Но вот зарабатывать руками — это было не принято. Не принято, и все. Без оговорок. Без исключений. И нынешний его заработок, даже очень приличный, разом опускал его на несколько социальных слоев. И ее опускал. Она привыкла быть женой «пана профессора», а вот «пана калымщика»…

— А вообще чем они там занимаются? — В голосе Анны было обычное бабье любопытство.

Чехлов сказал с расстановкой:

— Откуда я знаю? Там целый холдинг, десяток направлений, сотни людей. Мне дано ровно два месяца, чтобы присмотреться. Вот я и буду присматриваться. Это малоприятный период. Ты можешь предложить что-нибудь лучшее? И я не могу. Значит, придется перетерпеть.

Неприятный разговор оборвала откуда-то вернувшаяся дочка — от нее чуть-чуть пахло вином и сильно сигаретами. А что поделаешь, взрослая баба…

Утром настроение было паршивое, и Чехлов, уже включив двигатель, минут пять успокаивал себя. Проще всего было разозлиться на Чепурного, но от этого стало бы еще хуже, и Чехлов Валерку оправдал. В конце концов, тот имеет право знать, на что способен бывший сослуживец. Имеет право проверить. Черт его знает, чем он там занимается. И черт его знает, какие у него виды на Чехлова. Втягиваться в любое дело трудно. Значит, надо терпеть.

Чехлов и терпел. Тем более что терпеть оказалось довольно интересно.

Главным открытием стало, что жизнь не остановилась. Все так же люди хватали частников, и деньги отсчитывали без проблем, и рука у них при этом не дрожала, как прежде не дрожала у Чехлова. Разница, пожалуй, была лишь в том, что раньше возили Чехлова, а теперь возил он.

До обеда Чехлов подвез семейную пару, потом чиновника, который опаздывал. Называть цену у Чехлова так и не получалось, сколько давали, столько и брал.

Давали, однако, прилично. Валерка назначил за аренду тридцать долларов, а тут (Чехлов мысленно перевел рубли в деньги) за три неполных дня вышло сорок. Правда, бензина в баке убыло, завтра, пожалуй, придется заправиться. Но ведь сорок за три дня! В институте за месяц ему платили семьдесят.

А вечером произошло событие, круто изменившее, пожалуй, даже повернувшее его жизнь.

Невысокий паренек выскочил на мостовую, замахал свежей лапкой, чуть не лег на капот:

— Батя, прямиком, до «Паласа». Полторы штуки.

Мальчишечка был совсем молод, лет семнадцати, розовенький, светлые волосенки. На легкой кожаной куртке шикарный, красный с золотом, герб.

Ехать было всего ничего. Чехлов приоткрыл дверцу. В конторе полторы штуки почасовикам шло за пять лекций.

— Рандеву, понимаешь, — объяснил клиент, усаживаясь.

— А ресторан не слишком дорогой? — поддержал разговор Чехлов.

— Не дороже денег! — ответил паренек. — Девок, батя, надо кормить дорого. Деньги потеряю — время выиграю. А время, батя, тоже деньги.

— Так ведь, чтобы тратить, надо иметь, — то ли констатировал, то ли спросил Чехлов.

Юный собеседник довольно усмехнулся:

— Так вот я как раз и имею.

— Значит, тебе повезло, — отозвался Чехлов независтливо и простовато, как и положено простому шоферюге.

— Везет, батя, — произнес мальчишечка назидательно, — тому, кто везет. Я вот в том году по пятнадцать часов в сутки ишачил. Но это даже не главное. Мозги нужны! Без мозгов, батя, нынче никуда.

— Это верно, — со вздохом кивнул Чехлов, — а ты по специальности кто?

Паренек важно ответил:

— По специальности я, батя, предприниматель. Бизнесмен. Киевский вокзал знаешь — где пригородные электрички?

— Конечно, знаю.

— Там пацаны с лотков торгуют. Сосиски с горчицей и прочее. Восемь точек, и все мои. Два года на хозяина горбатился, а теперь сам хозяин.

— Надо же! — вежливо удивился Чехлов. — А на вид школьник.

Парень засмеялся:

— А я и есть школьник. Экстерном заканчиваю, через неделю аттестат. Две четверки для приличия, остальные пятерки.

— Когда же ты успел?

Парень снова засмеялся:

— А учителя что, не люди?

У ресторана он достал обговоренные полторы штуки и, чуть помедлив, кинул сверху еще одну:

— Держи, батя! Удачи тебе.

В ближайшей стекляшке Чехлов взял бутерброд с колбасой, сладкую булку и бутылочку «фанты». Сел за столик. Задумался.

Голова была абсолютно ясная. Жизнь, еще какой-нибудь час назад хаотичная, страшноватая и несправедливая, теперь казалась гармоничной и почти полностью разумной. Да нет, просто разумной. Да, она такая. А кто сказал, что она должна быть другой? Допустим, он хорошо учился, защитил кандидатскую, практически защитил докторскую. И что? Почему он решил, что именно эта дорога ведет к храму — дорога, по которой приходилось двигаться наверх чуть ли не ползком, завися от кучи неприятных, бездарных и нечестных людей? Ему что, на роду было написано заниматься испанской лингвистикой, проводить заседания кафедры, редактировать ученые труды, издававшиеся крохотным тиражом за счет авторов, которым были нужны публикации для защиты, все равно какие и где? Чем хуже него этот смешной мальчишка, наверняка купивший аттестат, но зато смотрящий на жизнь незамыленными глазами, прекрасно понявший ее простое устройство и за каких-нибудь два года заработавший право уверенно ловить левака, водить девочек в дорогие рестораны и щедро давать на чай «пану профессору»?

Чехлов съел свой бутерброд, съел булочку, выпил «фанту». Бог ты мой, каким же слепым он был, каким трусливым, да и просто неумным. Торчал в своем институте за обшарпанными стенами и считал, что жизнь его идет правильно и достойно, вот только платят мало. А может, правильность и достойность как раз и заключаются в деньгах? Ведь зачем-то их придумали люди? Зачем-то уважают во всех нормальных странах?

В последние годы больше всего времени он проводил в институте, общался в основном с институтскими, ну еще кое с кем из старых знакомых. Все они жили примерно одинаково и на жизнь смотрели одинаково. Привычный мир небыстро, но неотвратимо разрушался, и самым важным было хоть как-то удержаться на своих спасательных плотиках. Если же кто-то не удерживался, он просто выпадал из круга, ему сочувствовали, но помочь не могли. И Чехлов, как все, держался за прежнюю работу, за институт, потому что больше держаться было не за что. Но нескольких дней за рулем хватило, чтобы уразуметь нечто неожиданное. А именно: жизнь вовсе не рухнула и не рушится, даже хуже не стала, а в чем-то намного лучше. Магазины полны товара, рынки тем более, сплошной дефицит, казавшийся неискоренимым, как-то незаметно улетучился, на леваков стабильный спрос. Говорят, народ обнищал, стон по всей стране. Да, какой-то обнищал — например, они с Анькой. А другой народ, наоборот, разбогател — тот народ, который взмахом руки тормозит его у тротуара. И весь этот народ, вплоть до сегодняшнего щедрого мальчишечки, вовсе не стонет, а вполне уверенно смотрит в будущее. Всем хорошо не бывает, да и не было никогда. Просто произошло что-то вроде революции, страну перетряхнули, и те, кто не имел чинов и званий, но умел зарабатывать, рванули наверх, а верхние, успевшие угреться и облениться на сытых местах, теперь покорно скатываются вниз, неумело пытаясь удержаться на промежуточных уступчиках.