После былого совкового убожества заведение господина Башмакова смотрелось просто Парижем. Полки, может, и не ломились, но одного растворимого имелось девять сортов. По инерции Чехлов взял самый дешевый, но тут же с удовольствием подумал, что теперь для него в принципе доступен любой. Даже барского вида колбаса в серебристой упаковке была по карману — не каждый день, конечно, но грамм сто из любопытства… Такого в его жизни еще не случалось. Правда, в брежневские времена деньги на харчи тоже не были проблемой — но колоссальной проблемой было раз в месяц или два вырвать в месткоме талончик на заказ.

Однако в магазине изменилось еще что-то: возник оттенок праздничности и вместе с тем появилось ощущение неуверенности, будто праздник этот чужой. Оглядевшись, Чехлов сообразил, что к чему: просто сменились все продавщицы, теперь за прилавками стояли ладные девки с крепкими грудками фотомоделей. Они были вежливы, даже приветливы, но в холодноватых улыбках отчетливо читалось, что грудки эти предназначены уж никак не для потребителей кефира, молдавского коньяка и отечественных сигарет. И неясно было: то ли владелец торговых рядов господин Башмаков исходил из соображений коммерции, то ли был вынужден пристроить к делу чересчур разросшийся гарем. Впрочем, у купца эпохи подросткового капитализма явно было своеобразное чувство стиля: домашнего вида тетки, стоявшие тут прежде, были из эпохи продмагов, очередей, жалобных книг и подгнившей картошки, а клубничные йогурты, колбаса «Мортаделла» и шоколадки «Баунти» требовали этих кобылок с надменными грудками.

Чехлов девок оценил, но господину Башмакову не позавидовал, на его вкус в кобылках не хватало души: по интеллигентской гнилости Чехлов любил поговорить и до, и даже после. Однако что-то в организме шевельнулось, впервые за последние месяцы сквознячком прошла по груди слабая приятная тоска. Так что, идя домой, он, хоть и без конкретной цели, перебирал в памяти знакомые женские имена. Увы, немногочисленные былые приятельницы явно не годились: либо за истекшие годы изрядно потрепали женственность в суровой борьбе за жизнь, либо от рождения слишком уж очевидно были лишены статей тех кобылок из «Торговых рядов».

К счастью, дома неясные желания вдруг обрели облик, имя и номер телефона…

Наташа подошла сама.

— Привет, дорогая, — сказал Чехлов с пошловатой фамильярностью, которую по старой памяти мог себе позволить, — держишься?

Она обрадовано хохотнула, ответила, что держится, и спросила, как он, на «вы» и назвав Борисом Евгеньевичем. Собственно, так и полагалось: он уже не был начальником, она клерком, но дистанция как бы законсервировалась, когда расстались полтора месяца назад. Чехлов успокоил — мол, все нормально, дай бог и дальше не хуже. Потом поинтересовался:

— Кстати, как там твоя полянка?

— Полянка? — не поняла она. Потом вспомнила и засмеялась: — Полянка в порядке. Только я там с тех пор не была.

— Тебе не кажется, что самое время проверить?

Наташа, чуть помедлив, ответила, что проверить не мешало бы.

— И я того же мнения, — отозвался Чехлов, — а когда?

Тут она думала подольше:

— Вообще-то…

— Может, не стоит откладывать? Пока другие не застолбили? Посмотри за окно, какой день, а?

— Вообще-то я… — снова замялась она, но не отказалась, а попросила перезвонить минут через десять. А когда он перезвонил, сказала, что все в порядке, перенесла. Чехлов одобрил, заметив, что всех дел не переделаешь, и она снова засмеялась, будто услыхав остроумное. Это был хороший знак. Впрочем, она всегда к нему хорошо относилась.

Дорогой Чехлов забежал на оптовый рынок, купил разной вкусной мелочи, сладких летних яблок и бутылку вина, по этикетке испанского, а может, и вправду испанского, хотя вряд ли, радуясь и гордясь, что все его сегодняшние траты вполне укладываются во вчерашний заработок, еще и остается. Наташа уже ждала у метро. Теперь, когда она перестала быть младшей сослуживицей, стало очевидно, как она хороша, пожалуй, даже красива. И одета была с летней праздничностью, словно собиралась не загорать, а, скажем, на дискотеку. Впрочем, на дискотеки Чехлов не ходил и, как туда одеваются, не знал.

— Вы на машине? — удивилась она.

— Друг дал покататься.

— Хорошие у вас друзья!

— А мы с тобой плохих не держим, — ответил Чехлов, объединяя себя и Наташу и этим «мы», и рукой, положенной на плечо.

По дороге Наташа рассказала, что работает теперь в фирме, вообще-то не фирма, а шараш-монтаж и она там не пойми кто, то ли секретарша, то ли курьер, хотя официально зав. канцелярией, но пока что никакой канцелярии нет, поскольку шеф никак не найдет помещение под офис. Зато платят вдвое больше, чем было в институте.

Чехлову тоже надо было что-то рассказать, и он проговорил с усмешкой:

— Один к одному! Тоже фирма, только по должности консультант. И денег тоже вдвое больше. За что, пока не понял.

— По институту не скучаете?

— Только по тебе. Ведь наша контора, если честно, тоже была шараш-монтаж.

— Это уж точно! — вскинулась Наташа. — Еще какая шарашка! Не дурак, так жулик, не жулик, так дурак. Я понять не могла: ну что у вас общего с этими дебилами? На три этажа одна серьезная кафедра!

Тут она, пожалуй, преувеличила, но Чехлову был приятен этот ностальгический патриотизм.

Полянка оказалась и вправду ничего, маленькая, ровно поросшая чистой травой и, как плотной шторой, закрытая от дороги густым молодым ельником. Машины проносились в каких-нибудь ста метрах, но их шум только дразнил и возбуждал. Наташа расстелила тонкий коврик, скинула платьишко. На ней уже был купальник, по-современному минимальный. Чехлов пристроил под куст пакет с провизией и с разочарованным вздохом произнес в пространство:

— А мне кто-то обещал загар голяком.

— Да неудобно вроде, — неуверенно отозвалась Наташа.

— Почему же неудобно?

— Да так как-то…

— Слава богу, я тебе больше не начальник, — возразил Чехлов и, отвернувшись, стал расстегивать рубашку. Теперь, чтобы вопрос выглядел решенным, надо было что-то говорить. Он и стал говорить: — Я вообще считаю, в двадцать пять лет загорать в купальнике противоестественно. Даже преступно. Стесняться надо начинать лет в пятьдесят. Вот мне уже, к сожалению, время стесняться.

— Но вам же не пятьдесят.

— Много ли осталось? — как бы примирился с неизбежным Чехлов и, отойдя за куст, быстро сменил трусы на плавки. — Я, моя радость, человек пожилой.

Она не ответила, и, обернувшись, он увидел, что она лежит в прежней позе, на спине, руки за головой, глаза закрыты — только красивых маленьких тряпочек на теле больше нет. Взгляд его тут же прилип к самым сокровенным местам: грудки были не хуже, чем у тех, в башмаковских «Торговых рядах», темный треугольник на лобке аккуратен, будто нарисован. Чехлов полулег рядом и стал на нее смотреть. Было так хорошо, что плакать хотелось — от умиления тихим днем, чистой полянкой, ну и, конечно, женщиной, молодой и красивой, еще ни разу им не тронутой, но уже как бы принадлежащей ему по сладкому праву подарка. Вздохнув опять, он чуть коснулся губами теплой кожи на животе, потом нежно-нежно провел рукой от груди к коленям. Дурак, подумал он, какой же дурак! На что жизнь тратил? На ученые советы? Ведь три года рядом была…