Подходя к бару, я еще с улицы увидел в окно, что Хромой поджидает меня за нашим столиком в углу. У него был вид узника, стоящего перед расстрельной командой, и я легко вообразил, что, едва я присоединюсь к нему, он кинется показывать мне свою язву. Хромой особенно не стеснялся. Ему было все равно, смотрит кто на него или нет. Он в каком-то исступлении, с театральной готовностью задирает штанину и с нетерпением и страхом ждет моей реакции. Друг будет счастлив, если я начну отрицать очевидное и, скажем, расскажу про моего родного дядю, у которого такие язвы появлялись одна за другой, и в такой же вечер, как нынешний, он выпил чашку бульона, потом рюмку орухо – и у него все болячки как рукой сняло.

Между тем я убеждаюсь, что его предсказания в точности исполнились. Недавнее красное пятнышко превратилось в отвратительную рану. Хромой осторожными пальцами приподнял край повязки и обнажил то, что он называл кратером. Этот кратер сейчас был покрыт дезинфицирующей мазью, которую Хромой сам же себе и накладывал, слегка окрашенной кровью. Увиденное вызвало у меня такое отвращение, что я просто не мог выдавить из себя ни слова сочувствия, хотя готов был сделать что угодно, чтобы подбодрить друга. – И ты говоришь, что она даже не щиплет? – Этот вопрос я задаю, чтобы он не подумал, будто мне плевать на его проблемы. А сам думаю: «Остается надеяться, что мы не имеем дела с началом какой-нибудь эпидемии и я не стану первым в цепочке зараженных».

Он отвечает сдавленным голосом: да, по ночам в постели немного жжет.

А я тем временем раздумываю, рассказать ему или нет про мою племянницу. И снова задаюсь вопросом, почему я так откровенно делюсь с этим человеком своими проблемами, а он со мной – своими. Может, мы друг для друга заменяем духовников? Но мне кажется, что обстановка в баре Альфонсо не слишком благоприятствует моему намерению. Я бы совершил непростительную глупость, если бы обременил Хромого еще и подробностями о болезни девушки, которую он знать не знает. Мало того, он может обидеться, решив, что я пытаюсь дать ему понять, что в нашей семье происходят более чем трагические события, а он пристает ко мне со своими язвами.

Вместо этого я упомянул о сегодняшних новостях, и, как и рассчитывал, разговор мгновенно свернул на тему, которую обсуждала в тот день вся Испания. Минувшей ночью, после тринадцати дней тяжелых работ, удалось поднять на поверхность ребенка, упавшего в колодец в Тоталане. Некий гражданский гвардеец в час двадцать пять ночи извлек тело малыша. В час двадцать пять или в час двадцать шесть. Было очевидно намерение прессы обеспечить публике возможность посмаковать мельчайшие подробности: ребенок падал ногами вниз, задрав ручки вверх, множественные ушибы, слои кварцита, более трехсот человек были задействованы в операции… Комментаторы опережали судей и даже брали на себя их роль, отыскивая виновных и возлагая ответственность то на тех, то на других, что выглядело почти непристойно.

Хромой:

– Тринадцать дней продолжался этот отвратительный спектакль, демонстрация варварского бескультурья, и все мы, люди, стали после этого гораздо хуже.

Он уверен, что уже через день никто не вспомнит об этом ребенке, за счет которого медиа заполняли часы и страницы, а публика получала тему для разговоров и две недели тешила себя выражением фальшивого сочувствия. Вскоре эти распылители кошмарных новостей снова начнут забивать нам головы душераздирающими преступлениями, дорожными авариями и природными катастрофами. А таких историй столько, что мы привыкаем к ним. Хромой говорит о такого рода информации как о вызывающем привыкание наркотике. Он считает, что на самом деле нам важна не сама новость, а то сладостное ощущение, которое она порождает. С каким облегчением мы узнаем, что несчастье произошло не с нами, а с нашим ближним! Эфемерная актуальность новости гаснет, новость умирает, и мы включаем телевизор или открываем газету в поиске новых раздражителей.

– Вот увидишь, скоро нам станут отдельными порциями подавать отцеубийство, мачистское убийство и что-нибудь в том же роде – и таким образом, с нашего же одобрения, будут день за днем отучать от искренних чувств.

Когда уже стемнело, я проводил Хромого до подъезда его дома. Если в баре он говорил без остановки, то теперь шел понуро, словно погрузившись в собственные мысли. Мне было неуютно шагать рядом с ним в полном молчании, поэтому я, чтобы не касаться болезни племянницы, рассказал, как вчера вечером вспоминал своего старого коллегу по прозвищу Эйнштейн, которому много лет назад некий тип, связанный с Дианой Мартин, сломал челюсть. – Вы с этим Эйнштейном вели себя как два наивных идиота. Эта баба прекрасно знала, как повысить школьные оценки своей доченьки.

– А я так думаю, что у нее была какая-то мутная тайна, которую мы так и не раскрыли.

– Мутным тут было только одно – ваши умственные способности.

Когда мы прощались у его подъезда, он спросил, не буду ли я возражать, если Пепа переночует у него. Я бросил взгляд на собаку, которая сидела на тротуаре между нами. Мне показалось, что глаза ее излучали мольбу: «Ты же не уйдешь и не оставишь меня одну с этим фашистом?..»

Но я просто не мог отказать другу. Поэтому, не сказав ни слова, вручил ему поводок. А потом шел по улице, пережевывая свою злобу и понося себя последними словами, худшими из тех, которые человек способен посылать в свой адрес.

27.

Утром по дороге к Хромому я оставил в парке в разных местах фарфоровую вазу для фруктов с сине-золотым узором, тостер, который много лет назад, как и вазу, мне подарила мама, и дюжину книг, в основном романов. По мере того как я избавляюсь от своих вещей, во мне растет ощущение легкости, ощущение, будто я постепенно набираю высоту и приближаюсь к исполнению своей мечты – превратиться в стрижа.

Разумеется, в эти серые зимние дни нельзя было увидеть их кружения над крышами. И понятно почему. Те стрижи, которые в положенное время не улетели в жаркую Африку, зимуют поближе к земле, маскируясь под человеческие существа. И они – это мы.

Вчера я лег спать поздно. Написав очередную порцию своего дневника, сидел и портил глаза перед экраном компьютера. В результате сегодня утром залежался в постели. И поэтому позднее, чем собирался, пришел к Хромому, а он забыл вывести Пепу перед сном и не вывел утром (не знаю почему, если он, по его словам, так ее любит). Бедная Пепа вид имела жалкий и вся дрожала от нетерпения справить нужду. Под этим предлогом я уже через пару минут покинул квартиру Хромого, который вознамерился было снова донимать меня своей чертовой язвой.

Едва мы вышли, Пепа со всех ног кинулась к ближайшему дереву. Я решил вернуться домой прежним путем и подольше погулять в парке, чтобы не выводить собаку в полдень. Я сел на скамейку, а так как у меня не было с собой ни книги, ни газеты, стал просматривать новости на экране мобильника, заглядывая время от времени в социальные сети. Иногда я наблюдал за беготней Пепы. Она что-то обнюхивала, метила территорию и резвилась в одиночестве с симпатичной неуклюжестью: одно ухо у нее торчало вверх, другое висело. Я бываю счастлив, видя ее счастливой – с гордо задранным хвостом. Небо покрывали редкие облака, и я наслаждался тишиной, так как воскресным утром в парк мало кто приходит. Каких-то людей я все-таки заметил, но они гуляли далеко от меня. Было не слишком холодно. По моей прикидке, градусов четырнадцать или пятнадцать.