Аркадий Викторович — тот всегда бывал на таких выставках,иногда покупая у молодняка одну-две работы («знаете, Захар, никогда не угадаешь— кто из нынешних канет в Лету, а кто вдруг всплывет; это небольшиепрозводственные затраты, сродни дорожным расходам») — не понимал, чего жеЗахар добивается.

— Ну, вот вы оценили вашего «Капитана Рахмила» в пятьтысяч долларов, — говорил он. — Картина превосходная, слов нет, ноимя-то ваше пока никому ничего не говорит. Между тем, качество живописи никогоиз западных галеристов и кураторов давно уже не интересует. Искусство сегодня —это политика и бизнес. Интересуют миф, легенда, направление, понимаете? Анаправление всегда двигает группа. И это отнюдь не новое веяние. Вспомнитеимпрессионистов, фовистов… пост-импрессионистов, наконец… Западному кураторуинтересно стать идеологом целого направления, а не одинокого, затерянного вволнах времени, живописца. А галерея-то эта, кстати, хорошая, одна из лучших вЦюрихе… вот пригласили вас участвовать в групповой выставке; и, главное,каталог будет, каталог! Отчего вы отказались?

— Я, Аркадий Викторович, и в любви, и в искусствечураюсь групповухи. Предпочитаю обособленность. А главное, не нуждаюсь видеологе. Эти кретины, которые сами не в состоянии провести линию на бумаге,почему-то считают, что художника надо вразумлять… Меня это приводит вбешенство.

— И очень досадно! Вот продали бы мне всю «Иерусалимку»махом, за нормальную цену, а через какое-то время очнулись бы знаменитым, ипошли бы тысячи, как кегли, сшибать!

Но Захар лишь уклончиво улыбался, не желая указывать АркадиюВикторовичу, что тот противоречит самому себе.

У него был собственный план на предмет продвижения своихкартин. Да, сегодня еще все эти с недоумением отваливают от стенки, узревчетырехзначную цифру, пожимают плечами, качают головой: «наглец, сумасшедший,что он о себе воображает!». Ну, как же, они привыкли скупать в России картиныпачками, по три доллара на килограмм, как конкистадоры меняли у индейцев слиткизолота на нитки стеклянных бус… Нет, дудки! Рано или поздно это мародерствозакончится, Россия предъявит в искусстве свою цену. И тогда — потом, потом, онникуда не торопится, — никто из этих не посмеет сказать: «А, Кордовин… дая в восемьдесят восьмом его картинки по двести долларов скупал».

Однажды поздно вечером раздался звонок. (Жука уже улеглась идаже вздремнула, поэтому в спину ему понеслись энергичные проклятья на всю этубогемную шоблу, для которой нет понятия приличий.) Но это оказался АркадийВикторович, человек строгих правил и безупречного этикета.

Его выразительный голос, казалось, утратил всю своювеликолепную властность, и сейчас плясал и вздрагивал, и чуть не петуха давал:

— Захар, голубчик, я разбудил вас?

— Не меня, а тетю.

— Ради бога — вымолите за меня прощение у ФанниЗахаровны! Просто я понял, что утра не дождусь.

— А что случилось? — обеспокоился Захар.

— Вы можете приехать немедленно? Я оплачу любойтранспорт.

— Тогда — вертолет, — натянуто пошутилЗахар. — Аркадий Викторович… выезжаю, конечно, а что стряслось?

— Давайте, мигом! Вы с ума сойдете, обещаю вам!

…Он поймал такси буквально возле дома — помимо другихвезений, в его жизни было еще и это: такси или любая попутка выныривали из-подлоктя, стоило только руку поднять, — и минут через десять уже всплывал натретий этаж в знакомом лифте с разболтанными чугунными дверцами.

Дверь открыл сам Аркадий Викторович — взъерошенный, совздыбленной какой-то, вычесанной вперед бородой (у Захара мелькнуло: ИванГрозный, только что порешивший сына).

— Тихо, — прошептал коллекционер, — ВалерияВикторовна спит. Идемте в кабинет. — Накинул цепочки, задвинул засовы ирукой махнул, углубляясь в темный коридор, — словно леший заманивал вчащу…

На зеленом сукне массивного антикварного стола белели трилистка, размером в пол-листа писчей бумаги каждый. И поскольку Захаростановился в дверях, Босота, с блестящими в свете настольной лампы глазами,опять пригласительно махнул рукой, завершив жест на — уже видно было —рисунках.

— Ближе, ближе… Приготовьтесь!

Тот подошел, склонился над листками и сразу выпрямился,подняв на коллекционера глаза.

— Да! Да! — торжественно проговорил АркадийВикторович. — Вы не ошиблись!

Каждый из выполненных пером рисунков являл обнаженнуюженскую фигуру: грузная старуха, сидящая на лавке рядом с круглой деревяннойбадьей; повернутая спиною к зрителю круглобокая молодуха, энергично скребущаямочалкой бедро, и анфас — юная девушка, что доверчиво смотрит прямо на зрителя:на голове обернутое чалмою полотенце, на ногах — трогательные тапочки.

И рука гениального рисовальщика — ясное параллельноедвижение линий, осязательная объемность фигур, их движение как бы навстречузрителю, — и главное, подпись, не оставляли сомнений в авторстве. Всегодве буквы: маленькая пузатая латинская D, как в приземистой избе сидящая внутриквадратной А. Немецкая дотошность и виртуозная точность деталировки даже вподписи: Альбрехт Дюрер.

— Похоже на этюды к картине или гравюре… —задумчиво проговорил Захар. — Замечательные копии…

— Копии?! — странно улыбнулся Босота. —Посмотрите на обороте.

Захар двумя пальцами осторожно перевернул желтоватый плотныйлист. Там стоял простой лиловый штамп с двумя словами по кругу: KunstvereinBremen.

— Вы когда-нибудь слышали про «Бременские рисунки»?..Сядьте, Захар, я сейчас чаю заварю. Я ведь часа три как с самолета, от волненияс утра ничего не ел… Поверите, до сих пор меня не отпускает какая-то безумнаядрожь, странное сочетание охотничьего азарта с мандражом петляющей дичи. Всемне казалось, что за мной гонятся, настигнут и убьют.

Он вышел, тихонько притворив дверь, и минут через пять изкухни донеслось пыхтение чайника, звяканье ложки о края серебряной сахарницы.Эти несколько минут Захар отрешенно смотрел на рисунки, так просто, так свободнолежащие на столе. Это были гениальные рисунки, и… и он мог бы их воспроизвести.Наверняка знал: мог бы. Воспроизвел бы в непогрешимой точности легкие,одновременно сильные линии — то золотое сечение искусства, от которогоперехватывает дыхание где-то в области диафрагмы. Золотое сечение искусства? Нотогда — что есть индивидуальность художника? В чем она заключается? И где тагрань, за которой ее можно разглядеть?

Наконец, вернулся Аркадий Викторович с подносом в руках.

— Здесь сядем, — проговорил он, расставляя чашкина письменном столе, подальше от рисунков. — Придвигайтесь. Вот, печенье,мармелад… то, что на виду стояло. Не хотел в холодильнике шебуршить, пустьВалерия Викторовна почивает, оно и нам здоровее будет… История так называемых «Бременскихрисунков», Захар, это история графа Монте-Кристо в советском варианте. Короткотак: перед самым концом войны наша инженерно-саперная бригада заняла под постойзамок Карнцов, это под Берлином. И совершенно случайно, с подсказки угнанногонемцами работника-украинца, бойцы обнаружили замурованный подвал, в которыйдирекция бременского Кунстхалле перевезла, спасая от бомбежек, бесценныесокровища — порядка полусотни картин, тысячи две рисунков и три тысячи листовпечатной графики. Откуда это стало известно? Капитаном бригады был некто ВикторБалдин, реставратор Троице-Сергиевского монастыря. В ночь обнаружения тайникаон был в карауле, и к началу грабежа не поспел — солдатики уже разобрали себе«картинки с голыми дамочками». Ну, а всякое там фуфло, вроде пейзажей илипортретов каких-то военных, попов и прочих скучных горожан, побросали на пол ипрошлись по ним сапогами… Когда Балдин вернулся из караула, то все уже былоразграблено, и он принялся подбирать, что на полу валялось — по егосвидетельству, был там и Рафаэль, и Ван-Гог, и Рубенс… Пока добирались народину, он обменивал у однополчан на трофейное добро то один рисунок, тодругой… Но, конечно, много чего осталось в котомках и чемоданах у простыхотличных ребят, наших отечественных героев, нормальных мародеров. Потом, стечением времени — это длинная история, — всплывало то одно, то другое… Несуть важно. Очень многое до сих пор числится среди пропавшего. Например,Дюреровская «Женская баня»… — Он кивнул на рисунки. — Перед нами,думаю, как верно вы заметили, этюды к ней…