Он наткнулся на упрямый взгляд Захара и рукой досадливомахнул:

— Ладно, забыли. Пусть тот делает всю технику, но яхочу, чтобы именно вы прописали живопись в местах утрат.

Захар улыбнулся и снова хотел возразить, что вот уж Андрюшатакие вещи делает куда как…

…но взглянул на Босоту и осекся.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо, АркадийВикторович.

Между тем уже второй год он безуспешно пробовал вступить вмолодежную секцию Союза художников. В жюри там сидела подсаженная папойзакадычная подружка Людка Минчина, хорошая, не гениальная девочка, папа тожезамечательный, искренне оба старались помочь… понимая, что помочь Захару, каксмертельно больному, практически невозможно. Дважды он приволакивал на комиссиюнесколько картин из цикла «Иерусалимка», Людка потом с огорчением пересказывалареплики членов жюри:

— По-моему, это хорошо! — отважно провозглашалатонким голосом Людка. И мгновенно ей мягко возражали: — Но вы же понимаете, чтоэто нельзя…

В первый раз она пыталась выяснить — почему же, почему же нельзя-то?!Ведь живопись-то отличная!

— Людочка… — с раздраженной улыбкой отвечали этойдурке: — А про что, собственно, эта отличная живопись. Вот эта, «Банный день».Пузатый голый бугай с шайкой, прикрывающей член — это художественная ценность?А эта вот баба, которая ноги расставила и мочится посреди улицы, это что —искусство? И почему эта мерзость называется какой-то абракадаброй: «Цар! Вкрал!У Пушкина! Жыну!» — он что, безграмотный, этот ваш умник Кордовин?

Все эти напоминали Захару один эпизод: лет пять назад —когда было особенно плохо с красками, и если уж покупали, то покупалипомногу, — они с Андрюшей затоварились по самую макушку. И на выходныевтроем с Марго укатили в Саблино, на дачу к Минчиным. Собирались писатьтам этюды летнего леса («Мишки в сосновом бору», иронизировала Марго и — о, какпрозорлива она оказалась, и скольких мишек они написали, состарили и продалипотом через Можара… — но это к слову). Складывая этюдник, Захар экономнобрал с собой каждой краски по тюбику.

А вернувшись с дачи, обнаружили в мастерской следы ужасногокрысиного разбоя: каждый тюбик был разодран длинными острыми зубами, разгрызенпо длине, как огурец, и аккуратно выеден. Удивительно, что выели они все«земли», сожрали льняное масло, но ни ядовитых кобальтов, ни кадмия, нистронция не тронули — даже следов не оставили. Чуяли смертельную опасность.

Чиновники из Союза художников, эти советские крысы, так жефантастически чуяли чужое. И дело не в том, что картины Захара выполнены былисовсем в иной манере. Просто из этих полотен изливался иной дух и нрав;изливалась какая-то совсем иная, мощная жизнь света и теней, которую имхотелось немедленно запретить и прихлопнуть.

* * *

Зато Андрюше повезло: его взяли в реставрационные мастерскиеЭрмитажа, тут и репутация самого Андрюши, и Варёнов, конечно, помог, —хорошо иметь при себе такого работящего, талантливого и, главное, непьющегомастера, который если что — нездоровье какое утреннее, — подстрахует ивывезет.

А Захар все мрачнел, подолгу сидел перед картинами молча, неработая, и за лето ни одной не написал. Тоска была тяжкая, возможно еще ипотому, что из Винницы позвонила тетя Лида, трезвая и внятная, сообщила, что удяди Сёмы — рак легкого, и что Танька собирается в Америку и зовет с собой —там, мол, вылечат его.

Захар молча слушал.

— Так это, Зюнька, — продолжала тетя Лида. —Я к чему. Дом-то надо продавать. Тоже деньги, не валяются.

— Так продавайте, — отозвался он.

— Сёма говорит, что хорошо б тебе чего оставить. Ты,мол, кроме него — единственный наследник от Литваков.

— Да ладно, — буркнул Захар, — тоже мне,наследство…

Мгновенно перед глазами пронеслись высоченный и пятнистый,как удав, ствол платана за окном, их с мамой тахта в комнатке со скошеннымпотолком, засаленный китель старого Рахмила, далекая, закутанная в платкикружащаяся Сильва: «Там в тени за занавескою…» — и предательским спазмом отбилоголос.

— Продавайте, продавайте, — сказал он,откашлявшись.

— Вот и я говорю, — обрадовалась тетя Лида. —Но ты приедь, а, Зюнька? Ты с дядькой-то прощаться приедешь?

Вот опять накатило, навалилось… как запалили они костер,сжигая мамину кровь, как по земле катались, мутузя друг друга… и как его старыйдядька ковылял по мосту, пересчитывая палкой жерди чугунной ограды: «Рит-ка!Рит-ка! Рит-ка!».

— Приеду, — проговорил он с трудом. — Скороприеду…

К концу августа «Спящая Венера» Рубенса была совершенноготова. Над восстановлением каждого утраченного фрагмента они с Андрюшейспорили чуть не до драки.

— Он — фламандец! Фламандец! — кричалАндрюша, — избегай слишком пастозных красок. И совсем не вводи белил втенях. Только в светах! Он сам говорил, что белила — яд живописи…

Босота едва не ночевал в мастерской у ребят, прониксямастерством Андрюши, а Захару просто мешал работать, дыша в затылок.

— Аркадий Викторович! Вы мне свет застите!

— Ухожу, ухожу…

И возвращался от двери на цыпочках — что было смешно иделало его похожим на крадущуюся гориллу, — взглянуть на нее еще разочек…

Однажды, возвращаясь из «Старой книги», что под АркойГенерального штаба, и по пути заглянув в «Сайгон», Захар увидел за столикомБосоту и Можара. Они разговаривали оживленно и тихо, торчащая бородка АркадияВикторовича, сутуло громоздящегося над столиком, едва не касалась потнойтонзурки Можара, который почтительно воздевал бровки домиком, при этом явно несоглашаясь — что было видно со стороны, — с коллекционером.

Захар немедленно вышел и в течение дня вспоминал этих двоихв «Сайгоне», пытаясь отдать себе отчет — почему его тяготит странная уверенностьв каком-то беззаконии этого союза!

* * *

А в один из воскресных ноябрьских дней Босота утащил Захарак себе на дачу, в Репино.

Он лет двадцать снимал недалеко от Дома творчествакомпозиторов одноэтажный деревянный домик с террасой, откуда просматривалсяберег и силуэт Кронштадта вдали, с громадой собора Святого Николая.

Захар любил бывать там зимой, когда пешеходные дорожки вдольНижнего Приморского шоссе уже утоптаны, когда по льду залива тянутся цепочкичеловеческих и чаячьих следов, а кроны высоких прибрежных сосен, вросших впесок, озаряет золотистое холодное солнце.

И пахнет морем. Соснами и морем…

Там, после долгой прогулки по берегу — мимо ледяных залысинв студеной воде залива, мимо каменной косы, уходящей в море, мимо остатковстарых стен из буро-красного гранита, — когда в печке уже картавопотрескивали змеистые огоньки, а каждый глоток армянского коньяка горячопроскальзывал по горлу, мягко согревая желудок, Аркадий Викторович призналсяЗахару — только учтите, мой мальчик, ни одна душа знать этого не должна, —что в Австралии — Вы представляете, где это? Это ж черт знает где! — исмущенно засмеялся… — так вот, в Австралии умер одинокий брат его матери,эмигрировавший туда сразу после революции. Таинственный дядя скончался, отписавдом в Сиднее, ферму где-то в прерии (там есть прерии, вы не в курсе?) и… очень,очень, Захар, немалые деньги именно ему, старшему племяннику.