вместе с тем сам большевизм как отношение к жизни, как способ жизнеустройства и мировосприятия, как стереотип поведения стал новой религией, состоянием ума и души преобладающего числа крестьянского населения бывшей Российской империи именно потому, что стал наиболее адекватной формой выражения их менталитета. Как справедливо в связи с этим заметил Н.А. Бердяев: «Большевизм есть состояние духа и явление духа, цельное мироощущение и миросозерцание». Кто-то довольно едко заметил, что в основе большевизма лежит ложь, ненависть и принуждение. Вероятно, именно эти качества души на протяжении всей истории империи требовали своего выхода на авансцену общественной жизни, но вырваться из оков более или менее жесткого абсолютизма смогли лишь с наступлением очередной русской смуты. Поскольку это историческое событие стало проявлением глубоко припрятанного доселе состояния души, то, вероятно, потому-то оно и получило со временем более или менее благопристойное наименование Великой Октябрьской социалистической революции и соответствующую историографию, мифы и легенды, облагораживающие реальные события и действующие силы этой, несомненно, трагической страницы в книге жизни нашего народа.

Выразив в стихийной политической форме всю глубину невежества населения империи, большевизм стреножил его и, в свою очередь, стал определять его дальнейшую жизнь как в виде Красного террора, так и раскулачивания, расказачивания, коллективизации, индустриализации, борьбы с космополитизмом, строительства социализма и так далее. Как вспоминал впоследствии генерал-майор Добровольческой армии А.В. Туркул, «мы уже тогда понимали, какими казнями, каким мучительством и душегубством обернется окаянный коммунизм для нашего обманутого народа. Мы точно уже тогда предвидели Соловки и архангельские лагеря для рабов, волжский голод, террор, разорение, колхозную каторгу, все бесчеловечные советские злодеяния над русским народом. Пусть он сам еще шел против нас за большевистским отребьем, но мы дрались за его душу и за его свободу». Понимать-то понимали, да, судя по всему, далеко не всё. Например, явно не могли понять, что большевизм — и есть душа русского народа. Потому-то он от души рубил и расстреливал, пытал и истязал офицеров Белой гвардии, которые, не понимая сути происходящего, напрасно дрались за «его душу». Не понимали, что не за душу, а с душой народа они сошлись в смертельной схватке под названием Гражданская война. Потому-то и проиграли эту войну. Не могли не проиграть. Ведь народ победить нельзя, вот и не победили. Народ сказал своё слово: он выбрал большевизм. Наступили, как кто-то образно заметил, самые бесчеловечные и беспощадные времена кромешной русской тьмы.

Большевизм стал внешним выражением подлинного отношения народа к окружающему его миру. В таком понимании большевизм — это институализированная в идеологических формах традиция невежества. Институализированная же в государственных формах эта традиция обрела своё наиболее полное воплощение в СССР. Как заметил российский философ и писатель Григорий Соломонович Померанц (1918–2013): «Большевизм был (в зародыше) системой власти, способной укорениться в России, и Ленин знал это, когда говорил: «Есть такая партия!» Большевизм имел почву. Меньшевики, эсеры, кадеты и прочие почвы не имели. А без почвы можно философствовать (как я, например), но беспочвенная политика — сапоги всмятку…». Особенностью большевизма стала повышенная агрессивность по отношению ко всему, что хоть на йоту возвышалось над ним по уровню нравственного, культурного или интеллектуального развития.

Именно поэтому обширная территория некогда великой державы показалась ему тесной, и он стал с завистью и ненавистью оглядываться на более благополучную жизнь соседних стран. Не ограничиваясь собственной нищетой духа, население бывшей империи предприняло решительную попытку навязать её силой оружия остальному миру в качестве эталона всеобщего торжества справедливости и счастья. Большевизм оказался тем богом, с помощью которого один народ, став в мгновение ока атеистическим, возжелал немедля расправиться с богами других наций. Так, в своём последнем обращении к простому люду другой видный офицер Белого движения, генерал-лейтенант Владимир Оскарович Каппель (1883–1920) предупреждал: «Большевики отвергают Бога, и, заменив Божью любовь ненавистью, вы будете беспощадно истреблять друг друга». Пророчество сбылось: они действительно истребляли друга друга, не щадя живота своего… и чужого. Особенно чужого. Поэтому после завершения очередного цикла взаимного истребления они неизменно искали виновных в лице традиционно ненавистных этносов, народов и государств. Признать хоть раз собственную подлость всегда было выше исторических сил приверженцев этой традиции.

Традиция невежества стала определяющей особенностью мышления и поведения большинства населения советского государства. Государство, в котором восторжествовало подобное большинство, рано или поздно должно было стать деспотическим. Большевистская держава, по сути, и была тиранией невежественного большинства. Потому-то Уинстон Черчилль и утверждал, что «из всех тираний в истории человечества большевистская тирания — самая страшная, самая разрушительная, самая отвратительная». Всей своей историей большевистская империя доказала миру, что как бы формально ни именовалась её идеология, какой бы текст конституции ни украшал её фасад, по сути — это система порабощения целых народов, а следовательно, и угроза всему человечеству. Последнее и дало основание Маргарет Тэтчер в одной из её работ рассматривать большевистскую империю в качестве возврата к наиболее одиозной разновидности «традиционной тирании, дополненной технологическим аппаратом тоталитаризма».

Несмотря на свою отталкивающую природу, большевизм оказался столь смертельно заразной болезнью, что его пагубному влиянию не смогли воспрепятствовать ни границы, ни таможня, ни традиции других стран. Попав в ослабленный историческими обстоятельствами организм других народов, он мгновенно оказывал своё разрушительное воздействие и на их душевное здоровье. Спровоцировав возникновение итальянского фашизма, он опосредованно способствовал зарождению и немецкого нацизма, с которым и сошелся в смертельной схватке на полях сражений Второй мировой войны, приведя тем самым к неисчислимым страданиям и жертвам уже всё человечество. Сие не прошло мимо внимания Уинстона Черчилля, который утверждал, что «фашизм был тенью или безобразным детищем коммунизма… Как фашизм берёт своё начало от коммунизма, так нацизм развивается из фашизма». Подобная взаимосвязь между этими, на первый взгляд, довольно несхожими движениями не вызывает удивления, поскольку в основе лежит один и тот же субстрат — традиция невежества. Между прочим, многие западные интеллектуалы обратили внимание на общие психологические корни этих агрессивных режимов. В частности, испанский философ и социолог Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955) отметил, что большевизм и фашизм — это «типичные движения, управляемые второсортными людьми, лишенными исторической памяти и исторического сознания». Борьба против фашизма и большевизма, по своей сути, рано или поздно должна была обрести форму сопротивления западной цивилизации растлевающему влиянию традиции невежества. Посему осознание причинно-следственных связей между последним и любым бесчеловечным режимом — основа для извлечения уроков из прошлого. Отсутствие подобного мышления — верная предтеча его повторения, пусть и в других, более закамуфлированных формах.

Обсуждая в 1942 г. с Черчиллем проблемы союзных отношений с СССР, президент США Рузвельт обронил, что Сталин возглавляет «очень отсталый народ» и этим многое объясняется в его политике. Если под отсталостью понимать то, как граждане СССР относились к достоинству, свободе и правам друг друга, то это весьма прискорбная, но чистая правда. По оценкам историков, свыше 80 % репрессированных в годы сталинского террора — жертвы взаимных доносов граждан страны друг на друга. Как писал по сему поводу А.И. Солженицын: «Если бы счесть по обзору наших Потоков всех посаженных по этой статье /статья 58 УК РСФСР 1926 г./, да прибавить сюда трёхкратное количество членов семей — изгоняемых, подозреваемых, унижаемых и теснимых,