К вечеру 24 июня 1848 года правительственные войска начали контрнаступление и очистили кварталы левого берега Сены. В столицу продолжали прибывать армейские части, здесь концентрировались надежные батальоны Национальной и мобильной гвардий. Во главе правительственных войск стояли боевые генералы и офицеры, прошедшие школу алжирской и других колониальных войн.

25 июня 1848 года началось решительное наступление правительственных войск. Силы сторон, по разным оценкам, достигали: у правительства — до 140–150 тысяч регулярных войск, Национальной гвардии и мобилей; у повстанцев — 40–50 тысяч[648]. Повстанцы соорудили, по разным оценкам, от 414 до 600 баррикад[649]. В ряде районов баррикады были воздвигнуты таким образом, чтобы держать наступавших под перекрестным огнем и не давать возможности для планомерного продвижения и захвата баррикад. С учетом того, что Париж в целом в архитектурном плане оставался средневековым городом с узкими кривыми улицами и основной массив баррикад находился в густонаселенных рабочих районах, штурм этих укреплений представлялся чрезвычайно трудным делом. В этих условиях для подавления восстания широко использовалась артиллерия, которая просто сметала целые кварталы, ставшие центрами сопротивления повстанцев.

Париж за много веков видел всякое. Но такого размаха и накала борьбы никогда ранее! Это была полномасштабная гражданская война, в которой никто никого не жалел! Андре Моруа в книге о Викторе Гюго так описывает эти мрачные дни: «То была мрачная и жестокая гражданская война. На одной стороне — отчаяние народа, на другой — отчаяние общества. Виктор Гюго без особого энтузиазма встал на сторону общества. Обуздать восстание — дело нелегкое. Он был решительным противником своих коллег, которые с циничным удовлетворением воспользовались случаем, чтобы утопить в крови восстание. Но он полагал, что восстание черни против народа — „бессмысленный бунт толпы против жизненно необходимых для нее же самой принципов“ — должно быть подавлено. „Честный человек идет на это, и именно из любви к этой толпе вступает с ней в борьбу. Однако он сочувствует ей, хоть и сопротивляется!“»[650].

Гюго был одним из немногих депутатов, не боявшихся бывать на баррикадах, он читал инсургентам декреты, уговаривал защитников порядка: «Пора кончать с этим, друзья! Это убийственная война. Когда смело идут навстречу опасности, то всегда меньше жертв. Вперед!»[651]. Безоружный, он появлялся среди восставших, призывал их сложить оружие. Но страстно желая социального мира, борясь за его утверждение, он не любил ни Тьера, «маленького человечка, стремившегося своей ручонкой заглушить грозный рокот революции», ни Кавеньяка, «носатого и волосатого генерала, честного, но жестокого человека»[652].

Известный советский историк Александр Молок в книге «Июньские дни 1848 года в Париже» передает дух тех дней: «Четыре дня держались 40–45 тысяч восставших рабочих против вчетверо или даже впятеро более сильного противника, в изобилии снабженного боевыми припасами и поддержанного огнем мощной артиллерии. Героизм, проявленный ими в борьбе, поразил даже их заклятых врагов. „Инсургенты повсюду дерутся, как львы, — писал парижский корреспондент немецкой консервативной `Всеобщей газеты`. — Это борьба не на жизнь, а на смерть между лавочником и рабочим. Первый сражается с мужеством, внушенным страхом, второй — с мужеством, внушенным отчаянием“»[653].

Ожесточение, с каким сражались солдаты и офицеры армии Кавеньяка, хорошо передает следующее письмо капитана Национальной гвардии, описывавшего бои 23 и 24 июня: «Я пишу вам под трескотню мушкетов и гром пушек. В два часа мы заняли три баррикады в конце моста у собора Парижской Богоматери, затем мы двинулись по улице Сен-Мартен и прошли ее во всю длину. Выйдя на бульвар, мы увидели, что он оставлен и пуст. Мы прошли вверх по предместью до Тампля. Не доходя до казармы, мы остановились. В 200 шагах возвышалась внушительная баррикада, окруженная несколькими другими баррикадами и защищаемая 2000 бойцов. В течение двух часов мы вели с ними переговоры, но безуспешно. К 6 часам прибыла, наконец, артиллерия. Тогда инсургенты открыли огонь.

Пушки стали отвечать, и до 9 часов рассыпались кирпичи, и трескались окна от грохота снарядов. Огонь был ужасающий. Кровь лилась рекой… Всюду, куда ни взглянешь, мостовая красна от крови. Мои люди падали, сраженные пулями инсургентов. Последние сражались, как львы. Мы двадцать раз шли в наступление, двадцать раз нас отбивали. Число убитых громадно, число раненых еще больше. В 9 часов мы взяли баррикады в штыки. Сегодня (24 июня) мы все еще на ногах. Непрерывно раздаются выстрелы… Мы охраняем пленных, которых приводят каждую минуту. Среди них много раненых. Некоторых тут же пристреливают. Из моих 112 человек я потерял 53»[654].

Бойня и всеобщее озверение доходили до крайней точки. Многих пленных расстреляли на месте без всяких разбирательств.

В то же время в правительственных войсках также распространялась крайне негативная информация о восставших. Так, 25 июня был смертельно ранен в спину парижский архиепископ Огюст Аффра[655], кто в районе площади Бастилии выступил перед повстанцами, призывая к прекращению гражданской войны. Однако кто именно был истинным убийцей архиепископа, осталось неизвестным. В другом случае в районе предместья Жантильи погибли генерал Жан Бреа и его адъютант[656], которые вступили с повстанцами в переговоры, добиваясь их капитуляции, и были убиты в момент замешательства, вызванного слухами о появлении отрядов мобилей, когда часть повстанцев была до крайности взбудоражена вестью о расстрелах правительственными войсками пленных баррикадных бойцов.

Добиваясь своей цели, генерал Кавеньяк методично брал под свой контроль основные очаги сопротивления, выдавливая повстанцев из города в северо-восточные районы и предместья города. Уже 26 июня в руках восставших оставались только предместье Сент-Антуан, часть предместья Тампль и некоторые второстепенные участки. Во второй половине дня были заняты позиции восставших в Бельвилле, Менильмонтане и Ля-Виллет. К вечеру был отбит форт Монтрей.