– Где Джеки? – спросила я. – Она что, уехала отсюда?

– Ей нездоровится, – объяснила Ева. – После всего случившегося Джеки сама не своя. Все симптомы вернулись. Она бьется головой, режет себе руки, плачет по ночам… Обычно сестра Амалия приглядывает за ней в ее фургоне, дает корень ревеня, чтобы успокоить. Мы все молимся за нее, но лишний раз не беспокоим.

– А где Дороти?

– Отдыхает.

– Но вернемся к тому, что тебя беспокоит. – Амалия приблизилась ко мне и села на кровать с прямой, словно палка, спиной. – Мы также знали, что ничто из того, что ты хотела бы сказать нам, всем сестрам Розы, которые ожидали твоих посланий во всех уголках страны, не будет нам передано.

– Главное, мы не упустили момент, – сказала Ева. – Мы молились, дождь шел, Роза расцвела, а я писала слова. Мне казалось, что не я, а кто-то другой держит ручку, нашептывая мне текст. И вот мы продолжили наше дело. Это настоящее чудо.

Я присела рядом. Возможно, они заблуждаются, но какие у меня доказательства того, что она либо другие сестры действовали не из-за любви ко мне и желания помочь в трудную минуту? Амалия смягчилась и погладила меня по спине под курткой, задержав ладонь внизу спины.

– Мы рады, что ты к нам вернулась. Правда же, Ева?

Амалия положила голову мне на плечо. Ее волосы рассыпались по нему, словно талис[40].

– Я знаю, как тебе было тяжело, но мы тебе поможем. Сестры должны помогать друг другу, – смахнув волосы, спадающие мне на лицо, продолжила Амалия. – Ныне в Велле остались только мы, женщины. Мы теперь можем свободно молиться, Рут. Мы обретем мир в душе. Обещаю тебе. Мы не должны пренебрегать тем, что дарует нам Роза.

Амалия растекалась вокруг меня подобно воде, но я оставалась холодна, словно камень. Руки мои по-прежнему оставались глубоко в карманах куртки. Там я могла нащупать остатки нашей мечты: шпагат, которым мы обвязывали столбы ворот, гвозди с широкой шляпкой, которыми прибивали проволоку к столбам вокруг овечьих пастбищ, гранулы корма для кур, салфетки, чтобы вытирать слезы с глаз, проступающие, когда приходится идти против восточного ветра.

Я встала, ощущая кожей то место, где только что лежала ее голова. Отпечаток ее ладони, словно татуировка, горел на моем теле.

– Я сегодня сама напишу за себя, Амалия, и вот что я напишу: нет никакой Розы, нет никакой избранной, нет второго шанса, а есть только гвозди, дерево и слезы. Ты устроила настоящую бучу, вторгнувшись на чужую землю. Да, ты – в центре всего этого.

Дороти стояла на нижней ступеньке. Я проигнорировала ее и прошла мимо автофургона Амалии. Я заметила руку, отодвинувшую занавеску, ничего более, и пожалела Джеки, ведь теперь она жила, словно пленница. Дороти вроде устремилась вслед за мной. Она окликнула меня, вероятно, хотела что-то сказать, но я побежала прочь. Когда я, запыхавшись, достигла дуба, то оглянулась и увидела, что Дороти, преодолев часть дороги вверх по холму, остановилась и смотрит на меня так, словно она угодила в чистилище нерешительности. Позади нее две оставшиеся в лагере сестры начали разводить огонь. Они стояли в дыму, обнимая друг друга. Я больше не оглядывалась. Я перевела взгляд на звезды. Я приняла решение.

Наконец я была последовательна в своем безумии. Я сняла ключ, висящий на кольце у «Рейберна», взяла спички на каминной полке в гостиной и фонарь в заднем коридорчике. Выйдя во двор, я отперла висячий замок на двери сарая, осветила лучом ящик с инструментами, свернутую крупноячеистую проволочную сеть и банки с не до конца использованной краской. В углу луч света выхватил ходули, которые мы подарили Люсьену на его пятый день рождения. Они стояли в тени, словно отрезанные ноги. Я, сорвав руками паутину, подобрала пластмассовый самолетик с поломанным крылом, тронула пальцем пропеллер и наблюдала за тем, как тот вращается. Я поднесла игрушку к носу, словно бы хотела унюхать запах его веры в то, что он может летать. Запущенный самолетик, легко спланировав, приземлился на рыбачьей сетке. В сарае я прихватила полную пятилитровую канистру бензина и забрызганный голубой краской защитный чехол, оставшийся после того, как вскоре после переезда мы устроили ремонт в его спальне.

Все это я не без труда дотащила до одиноко стоящего дуба. Спички… чехол… канистру бензина. Огни в автофургонах погасли, а вот костер горел сильнее, чем прежде. Это, должно быть, понадобилось для того, чтобы осветить их моления, чтобы яснее видеть окружающий мир даже в этой тьме. Амалия, вероятно, сказала им, что грехопадение святых всегда являлось предвестником славы. Они сейчас узнают, что такое слава.

В лагере я сотворила настоящий шедевр. Как и создание большинства истинных произведений искусств, это была педантичная, очень тяжелая работа. Я притащила из скирды три прессованных брикета сена и распотрошила их. Затем я разбросала сено от костра в центре лагеря к автофургонам, обливая его попутно бензином. Пряный запах сена несколько перебивал бензиновую вонь. Последняя дорожка из сена вела к фургону Амалии. Но этого мне показалось недостаточно. Я прокралась под днище автофургона, словно лиса в курятник, и принялась рвать ткань. Пылинки и частички краски затанцевали в луче фонаря. Я смочила полоски белой хлопчатобумажной ткани бензином. Если треск рвущейся ткани ее не разбудит, тогда запах точно… Если же не эта вонь, тогда звон ведра, ударившегося о баллон сжиженного бутана… Если и не это, то сияние моего намерения, когда я чиркнула спичками… Материал не хотел гореть. Я достала из кармана скрученную фитилем бумагу и подожгла ее. Я наклонила ее так, чтобы пламя побежало вверх. Порыв ночного ветра обжег мне запястье. Я тут же сунула бумагу под днище фургона. Языки пламени лизнули обшивку. Загорелось. Пламя осветило стопки картонных коробок, сложенных на кирпичах под днищем автофургона. Как я и предполагала, в этих коробках были розы, листовки, футболки, плакаты и, не исключено, мои фотографии. Я выбралась из-под фургона, побежала к центру лагеря и бросила сено на угли костра.

Больше ничего не нужно было делать. Я взобралась по склону холма и остановилась, привалившись к стволу дуба. Я вообразила себе поле, заросшее травой, и ни единой живой души на землях Велла. Я выношу свой приговор. Казалось, так оно и получится.

Если бы пожар разгорелся… Сначала только клубился дым из-под автофургона Амалии. Я боялась, что огонь потухнет, и уже собиралась вернуться и поджечь еще раз, когда увидела, как языки пламени лижут металл, напоминая танцовщицу на шесте. Без предупреждения мой самодельный средневековый ад вдруг разверзся оргией бешеной пляски и разрушения, подпитываемый кислородом ненависти и кнутом ветра. В то же самое время в середине лагеря вспыхнули остатки брикетов сена. Оранжевые искры побежали вдоль сенных дорожек, подобно опаленным крысам.

Красивое зрелище, запечатленное на пленку моей памяти. Я стояла на вершине темной ночи. Звезды – в вышине. Силуэты голых ветвей дуба. Пламенеющая роза внизу.

Дороти. Это была Дороти. Она пробежала мимо автофургона Евы, ударила в дверь и что-то крикнула. Затем Дороти бросилась к фургону Амалии. Добежав до ступенек, она не колебалась. Пламя поднималось сквозь щели в железе. Должно быть, эти горячие языки расплавили подошвы ее резиновых сапог. Только не Дороти. Я не хотела ей зла. А где Джеки? Неужели она все еще спит в фургоне Амалии? Я видела, как Дороти протянула руку к ручке двери, но потом она отдернула ее, завернула кисть в ткань рукава свитера и принялась, как одержимая, трясти ручку.