Вообще-то трудно представить себе, чтобы народ, живущий (и притом неплохо!) исключительно войной, грабительскими набегами или наемничеством, охотно возвращался к мирным занятиям, как только ему прикажут, «по свистку». Чтобы опытные воины по команде «сверху» снова становились землепашцами и скотоводами. С учетом того, что войны вспыхивают не тогда, когда у крестьянина как раз выдается свободное время, и он может опять, на время, стать воином. Именно в недооценке данного обстоятельства и коренился главный просчет нового принципа римской военной политики: интегрировать в империю сильные и молодые народы из бесконечного резервуара неиссякаемой варварской жизненной силы, расселять их на имперских землях и пополнять их представителями ауксилии и легионы «мировой» империи. В случае готов этот вариант не прошел. В случае гуннов он привел к «битве народов» на Каталаунских полях. Это было, вне всякого сомнения, вынужденное решение, крайняя мера. Закономерно ставшая неэффективной, как только этих «варваров», которых римляне пытались таким образом «приручить» и использовать в собственных целях, возглавили вожди, интеллектуально равноценные своим римским «хозяевам». Трудно было ожидать от Алариха, сражавшегося плечом к плечу со Стилихоном и выслужившего высокий римский военный чин, что он покорно согласится вести жизнь лишенного отечества главаря наемников. Трудно было ожидать того же и позднее от гунна Аттилы.

Но грозный гуннский царь Аттила (кстати говоря, принявший от «ромеев» титул магистра милитум, чтобы взимать с них регулярную дань, под видом жалованья и столовых денег, полагающихся римскому военачальнику за «верную службу великому Риму»), руководствуясь целевым мышлением (как говорят психологи), свойственным вождям азиатских профессиональных грабителей, всегда умел найти у римлян (и не только римлян) самое слабое место. И потому постоянно давил на Восточную империю, как более слабую. Действия же более импульсивного Алариха диктовались, по одной из версий (противоречащей другим, сосуществующим с ней, версиям), скорее бушевавшей у него в душе и голове «гремучей смесью» хаотичного тевтонского мышления, кичливой гордости, огромного честолюбия, буйной фантазии, и неудержимого стремления всякого свободного, в особенности же — благородного — германца к «вечной» славе, как к высшей и непреходящей ценности, превалировавшей над здравым смыслом.

Гибнут стада,

родня умирает,

и смертен ты сам;

но смерти не ведает

громкая слава

деяний достойных.

Гибнут стада,

родня умирает,

и смертен ты сам;

но знаю одно,

что вечно бессмертно:

умершего слава

(Старшая Эдда. Речи Высокого).

Наверняка все это не укрылось от лукавого Евтропия, сумевшего использовать данную слабость готского вождя и сыграть на этой его душевной струнке в собственных целях. Незаметно для тевтонского героя, хитрый, как проклявший любовь ради золота и власти над всем миром карлик Альберих из саги о Нифлунгах-Нибелунгах, Евтропий, выражаясь фигурально, сумел всеми правдами и неправдами запрячь Алариха в свою разболтанную и скрипучую повозку. Указав ему на маячивший где-то вдали признак «немеркнущей славы», и, держа его у гота перед носом, как морковку перед мордой у осла, заставил новоиспеченного восточноримского военного магистра бежать туда, куда считал нужным его направлять. Снабжал его оружием, картографами, провиантом и проводниками. Чтобы Аларих, предельно ослабив Западный Рим, облегчил его покорение Римом Восточным.

И Аларих с блеском выполнял возложенную на него лукавым евнухом Евтропием задачу (так и хочется сказать «введенную в него Евтропием программу»!) со всей своей твердоголовостью славолюбивого германца. Да так, что восхищенные его блестящими успехами историки, все еще находящиеся под впечатлением безмерно идеализированных представлений о германцах, характерных для XIX и первой половины XX в., вроде Теодора Бирта, отказываются верить в то, что вестготский царь действовал по указке (или, точней — наводке), но, в любом случае — в интересах Константинополя:

«Что же гнало Алариха на Запад? Наверняка не византийский (т. е. восточноримский — В.А.) двор (?! — В.А.) А его собственная воля, естественное стремление увеличить так легко достигнутые преимущества, жажда великих деяний, обуревавшая молодого героя, радостно осознающего, на что способен».

Несомненно, Аларих столь же радостно осознавал и то, что в первый год нового, V в., из-за Дануба неожиданно явились конные полчища свежеиспеченного союза «варварских» разбойничьих племен, двинувшиеся на Запад. Оставшиеся без дела гуннские наемники объединились с аланами, недобитыми остготами и другими германцами и принялись «шарпать» римские земли. Они не представляли собой серьезной опасности для военачальника калибра Стилихона. И никто не отдавал себе в этом отчет лучше Алариха, не раз испытывавшего на себе военное искусство великого вандальского военного магистра.

Но этот «отвлекающий маневр» давал Алариху возможность освободиться из своей эпирской «ссылки», прорвавшись через труднопроходимую Далматию. Алариху удалось вырваться из отведенной ему Стилихоном скудной горной местности на плодородную Венетскую равнину и обеспечить таким образом снабжение своих войск всеми продуктами области, давно не испытывавшей вражеских нашествий.

Со времен нашествия кимвров и тевтонов в 102–100 г. до Р.Х., т. е. ровно пятьсот лет, Италия считала себя застрахованной от германских вторжений. Как теперь выяснилось — напрасно…

Покуда седовласый Стилихон разбирался с «варварами» в Паннонии, Аларих, без труда сметая со своего пути все войска, высылаемые ему навстречу Ветхим Римом, продвигался по долине реки Пад-По. Буквально «нашпигованной» богатыми городами, о которых его готы так мечтали голодными эпирскими зимами. Так он дошел до Медиолана, современного Милана — резиденции несовершеннолетнего западного императора Гонория и убеленного сединами епископа Амвросия — и, не испытывая ни малейшего благоговения, взял его в кольцо осады. Отрезанные от внешнего мира готами римляне были в отчаянии:

Тучу мы праха сомнительну зрим, стоя на высоких

Башнях, не зная, друзей приведут ли сюда иль враждебных

Клубы сии; и томит настороженно душу молчанье,

Вплоть до мгновенья, пока не блеснул сквозь пыльного вихря,

Точно звезда, Стилихонов шишак и знакомы седины

Не засияли. Клич по ликующим стенам незапный

Тут воздвигается: сам идет! — и воротами всеми

В сретенье толпы текут бестревожны ко чтимым знаменам.

Среди осажденных, с тоской взиравших со стен епископской резиденции на северо-восток, в тревоге дожидаясь прихода к ним на выручку военного магистра Стилихона с войском, был и поэт, которому принадлежат приведенные нами выше строки. Последний великий панегирист в истории римской литературы. Но ни в коей мере не последний льстец и пропагандист в ее истории. Ибо Клавдий Клавдиан (родом — александрийский грек), лейб-поэт Стилихона (если можно так выразиться), был, правда, гениальным рифмоплетом, эпигоном, автором нередко сладкозвучных песен, но таким же продажным, как Марциал и многие другие (до и после него). Именно стихотворцу Клавдиану принадлежит крылатое