и карточки получаются пока исправно и служат мне большим утешением, но главное утешение для меня – знать, что ты не один, а имеешь при себе такого хорошего и милого друга.

Перед отъездом я с ним немного поговорила и еще более убедилась в том, что он действительно редкой души мальчик, не выходя из пределов вполне нормальных людей, которые понимают жизнь других, если даже не всегда разделяют их взглядов. Надеюсь, что ты напишешь мне подробно о Киеве. Меня очень интересует твое впечатление, вспоминая, как понравился Киев Николаю! Мне всегда так хотелось там побывать, боюсь, что теперь никуда не поеду с моим глупым здоровьем.

25-го. Письмо мое лежит уже четыре дня, и я все не успеваю его докончить. Эти дни были довольно суетливы. Завтракали всей компанией в Хараксе. Поили чаем Эмира Бухарского, который спрашивал о здоровье «наследника», принимали гостей из Ялты: Ливена, Янова, Думбадзе[237] и т. д. Одним словом, целый день проходил в суете, а потом уже я с усталостью засыпала. На днях получила трогательную телеграмму от Императрицы А[лександры] Ф[едоровны], которая, не имея от меня известий, беспокоится о моем здоровье, и я ужасно была тронута и совестно мне стало, что не исполнила до сих пор обещания написать! Конечно, пришлось сейчас же ответить поподробнее и подлиннее, что тоже отняло время от твоего письма. Сама она говорит, что чувствует себя хорошо. Имеешь ли известия от Е.В.? Помни разговор на Ордынке и храни в твоей душе все, что Ел[изавета] Фед[оровна] тебе говорила. Воображаю радость Маши Васильчиковой[238] видеть вас у себя! Она написала мне восторженное письмо и хвалит тебя страшно! Надо же было и Исакова[239] встретить! Удивительно, как свет всегда сходится клином! Получила такое милое письмо от Hamilton’а[240], что совсем тронута теми хорошими чувствами, которыми оно полно. Отвечу ему на днях. Рада буду знать тебя на месте, все-таки спокойнее, а пока обнимаю моего дорогого мальчика от всей души. Храни тебя Бог! Мама.

ГИМ ОПИ. Ф. 411. Ед. хр. 37. Л. 31–34 об.

* * *

[Кореиз]

23 октября 1910

Дорогой мой мальчик,

Получила твое письмо, которое очень порадовало и успокоило меня. Понимаю, что ты не любишь писать слишком откровенно, письмо может затеряться и попасть в другие руки, но условно можно всегда объясняться, не называя никого и не определяя ничего, а то, если писать исключительно о фактах, то получается очень холодная и пустая корреспонденция, которая не может душевно удовлетворить. Я рада знать, что ты занят и что новый предмет тебя интересует. Убеждена, что ты чувствуешь себя гораздо лучше, когда ты работаешь мозгами! Я же не особенно важно себя чувствую, то лучше, то хуже, то сильнее, то слабее, верно, теперь так и будет. Погода, наконец, поправилась настолько, что у нас теперь второе лето. Пишу тебе на балконе в летней блузочке, и то жарко! Вера Квитка приезжала, муж будет на днях[241]. Гавеман[242] женой гостят у нас уже неделю – завтра уезжают. Виктор Паулуччи[243] приехал к нам из Балаклавы на 24 часа, скоро вернется с женой[244] и матерью на несколько дней.

25-е. Мое письмо пролежало в бюваре, и я не успела его докончить. Сегодня так жарко, что мы от солнца спрятались в комнаты! Папа поехал в Коккоз на освящение мечети, взял с собою Николаева[245], Гавемана, Думбадзе, Гвоздевича и Краснова. Мы, «три грации», остались дома. До свидания, мой дорогой мальчик, крепко целую тебя. Храни тебя Бог! Мама.

Бедный Голохвастов скончался! Старая Исакова тоже.

ГИМ ОПИ. Ф. 411 Ед. хр. 37. Л. 45–46 об.

* * *

Царское Село

18 февраля 1911

Милый мой мальчик,

Пелагея очень тебя просит привезти для меня такой пенальчик для моих золотых вещей. Она вырезала приложенный рисунок из «Lady’s Pictorial № 24 прошлого Christmas. Очень умно, что ты собираешь товарищей по вечерам для чтения вместо игры в карты! Я убеждена, что у вас времени для занятий достаточно, но думаю, что все-таки веселье преобладает, а должно было быть наоборот. Опиши подробно твой завтрак с Баттенбергами[246]. Меня очень интересует знать, как все это прошло.

21-го. Письмо мое лежало неоконченным несколько дней! Папа меня опять так напугал вторым плевритом с левой стороны, что я сама была не своя все это время! Эта противная инфлюэнца ползет с одного места на другое и устраивает все новые сюрпризы! У Папы такие боли были в боку, что пришлось Боткина[247] вызывать в 2 ч[аса] ночи! Он вымазал его иодом и стало легче, но следующую ночь Папа провел тоже тревожно, и вид у него был такой вялый и грустный, что я чуть не послала тебе телеграмму! Я все боялась за сердце, и Боткин, кажется, тоже. Теперь, слава Богу, температура нормальная и, если все пойдет благополучно, можно будет встать через два дня. Сейчас Вотя у него сидит, и они играют в карты! Я, конечно, продолжаю дома сидеть, а после этой тревоги чувствую себя избитой! До свидания, мой дорогой мальчик. Крепко тебя обнимаю. Как я буду рада, когда ты вернешься! Не лучше ли тебе ехать на Москву? Храни тебя Бог! Мама.

* * *

Кореиз

22 ноября 1911

Мой дорогой мальчик,

Неужели правда то, что тебе рассказали про Фафку. Несчастная она! Что же думает ее сестра Egerton? Ты не пишешь, где Фафка находится. Хочу ей послать телеграмму. У нее в Париже живет богатая тетушка Лобанова, к которой она постоянно ездила. Не думаю, что родственники, как бы они к ней ни относились, допустили ее до нищеты. Этого быть не может. Удалось ли тебе устроить что-нибудь для Шуры Муравьевой[248]? Как раз был удобный момент во время пребывания Великой княгини Марии Павловны в Лондоне.

Я того Нарышкина, который сошел с ума, не знаю. Тот ли это, который ухаживал за Ириной Лазаревой2? Его отец всегда был сумасшедшим, так что это не удивительно, но все-таки ужасно! Папа сказал, что решит день отъезда на этой неделе. По всему видно, что мы раньше 7-го декабря не двинемся, т. к. приличнее для Папа оставаться здесь к именинам Государя, раз у него другой службы не будет, кроме свитской. Это официально должно решиться на днях. Мне хотелось быть 6-го в Архангельском, но раз это не выходит, то все равно, когда выезжать отсюда. Не понимаю удовольствия останавливаться в Берлине. Из-за