«Сережа так долго не был, что Сашенька его забыла и даже испугалась сегодня. Я попросила его надолго не пропадать. А он очень рассердился и опять напомнил мне, как я неправильно тогда поступила, и сказал, что у честных девушек и судьба другая. И отношение к ним другое. Но я ведь и так ничего не требую! Я только хочу, чтобы он любил Сашеньку. Потому что не любить ее невозможно. И еще потому, что она ни в чем не виновата. И у нее должны быть и мать, и отец…»

«…Приходил Сережа. Наговорил мне много обидных слов – про мой моральный уровень и вообще… Но я понимаю – ему тяжело. У него только что родился свой ребенок… И на него давит ответственность…»

Что такое – «свой»? А я – чужой? Свой ребенок – это Джонни, я понимаю. И какая там ответственность!.. Из-за этого он унижал маму? Что был слишком ответственным папашей?

«Сережа женился».

После этой записи был маленький рисунок. Я не поняла, что рисовала мама и потом зачеркнула. То ли ангела со сломанными крыльями, то ли надломленный цветок. Понятно, что мама очень переживала. И потом еще кратко записала:

«Сережина жена – моложе меня, совсем девочка. Приехала в Москву после девятого класса, познакомилась с Сережей. Родила ребенка. И вот, спустя некоторое время, Сережа на ней женился. Значит, все-таки женятся на таких…»

Ну, естественно, мама! А ты слушала его и верила – и тогда, в горах, и потом, когда он приходил и читал тебе нотации, потому что не мог разорваться, сам не знал, как ему быть, и всю вину переваливал на тебя? А ты так сильно переживала… Вот почему я всегда не любила крокодилью морду. Хотя, может, она и ни при чем.

«Сашенька иногда бывает очень ершистой. Она большая, конечно, ей уже исполнилось полтора года. Два ее главных слова – “неть” и “сяма”! Я радуюсь. Мне кажется, ей будет не так трудно жить, как мне. То есть мне не трудно живется, а хорошо… но бывает больно. Особенно когда Сережа разговаривает со мной как с падшей женщиной. А у меня ведь, кроме него, никогда никого не было…»

Я закрыла тетрадку. Там оставалось несколько страниц. Но я больше не могла читать. Потому что если бы я прочитала еще что-то этой ночью, я бы, наверно, захотела убить своего папу или, на худой конец, вылить ему на голову воду из какой-нибудь вазы, как это сделала недавно мама. А я-то удивлялась – что на нее вдруг такое нашло… Нашло!.. Лет шестнадцать назад нашло и никак не проходит. Я бы кинула этой тетрадкой в стену или в Робеспьера, чтобы он не смотрел на меня слишком уж снисходительно. Но побоялась, что тетрадка порвется. Отложила ее подальше.

…Папа, такой молодой и задорный, оглядывается на маму и ловко приклеивает обои – ярко-зеленые. Р-раз! И приклеил. И взял новое полотнище – ярко-малиновое – и приклеил по верху одним движением. Р-раз! А мама смеется – заливчато и светло. Мне так неловко, как будто я подглядываю за ними, я все пытаюсь уйти, но мама прикладывает палец к губам: «Т-с-с-с! Не мешай папе!» И я сижу в углу и смотрю, как папа, ловко перекидывая разноцветные полотнища, одним движением лепит их на стену. А мама смотрит на него с восхищением и все смеется… «Белая обезьяна я, понимаешь? – объясняет мне папа. – Со сложенными лапами! – И говорит папа это так, как будто я забыла, что он на самом деле – арабский шейх. – Белая обезьяна!..»

Я открыла глаза. Возмущенный Робеспьер поднял голову и смотрел на мой телефон, говоривший голосом плохо отдохнувшей Сири: «Папа… Белая обезьяна со сложенными лапами…»

– Вот видишь, – сказала я папе, точнее, его фотографии на экране, на которой он был возмущенный и слишком загорелый, – не зря я к тебе так плохо отношусь – обозвала тебя обезьяной! А кто ты? Что ты мне с утра названиваешь?

Я все-таки ответила настоящему папе:

– Да, папа, привет.

Наверно, я очень плохо это сказала, потому что папа что-то крякнул и замолчал. Потом все-таки проговорил:

– Я не понял. Что такое?

– А что такое, папа?

– Ты… ты почему со мной так разговариваешь?

Я посмотрела в окно. С тоской, с огромной, не помещающейся в мою душу тоской. Серой, как этот последний ноябрьский день. Тухлой, мерзкой, мокрой, дрожащей на тоненьких хлипких ножках тоской. И сказала:

– Прости. Не выспалась.

– А почему же ты, доченька, не выспалась? Это раз. Почему ты не в школе? Уже десятый час! Это два.

– И три?

– Ты плохо со мной разговариваешь, – угрожающе повторил папа. – Приди в себя. И три – что у твоей матери с телефоном? Хотел с ней переговорить накоротке. Надоело мне этот шур-шур насчет твоего поступления. Я нашел тебе институт. Как раз подойдет.

– Институт, где готовят мусорщиков?

– Да! Да!!! – вскинулся папа. – Кто-то должен утилизовать мусор на нашей планете! Это прекрасная профессия! Перспективная, гуманная! И есть шанс поступить на бюджет, как ты и хотела. Чтобы не зависеть от меня и смело мне хамить.

– Хорошо, скидывай мне контакты. Я посмотрю.

– Зубы мне не заговаривай, Алехандро, – прошипел папа. – Где мать?

– У-у… уехала, – сама не знаю почему, сказала я.

– С кем?

– Почему «с кем»? Одна уехала.

– Понятно… Понятно… Я давно что-то в этом роде подозревал… Передай ей… Передай ей… Что мне совершенно все равно… И еще передай… Что я могу и пересмотреть ваше финансирование, раз вы такие самостоятельные…

Я хмыкнула. Ничего себе! Папа – ревнует? Кого? Маму? Которую он никогда – никогда!!! – не любил. Но жизнь ведь такая странная штука… Наверно, папа привык за много лет, что мама его любит. Привык быть единственным и любимым… Даже если ему это совершенно и не нужно… А мама его любит. Наверно…

Зачем тогда мне любовь, если она так плохо выглядит? Надо сказать Мошкину, будет переваривать дней пять этот логический коллапс.

– Поняла, что передать? – нервно переспросил папа. – Вот так и передай!

– Да поняла, я поняла, успокойся.

Почему-то не хотела я ему говорить, что с мамой. Ни вчера, ни сегодня. Ночью еще была у меня такая слабина, я чуть было ему не позвонила… Но сейчас – нет. Тем более что пора бежать в больницу – все равно я не дозвонюсь туда, взорвусь.

Папа добавил несколько ничего не значащих фраз, передал маме «привет!!!» и отключился.

– Пойдем, еды дам, – кивнула я Робеспьеру, который послушно и мирно, как обычный, не царствующий, кот, соскочил со стула и потрусил передо мной на кухню.

– Дорогу дай! – сказала я ему. – Кто главный, тот и первый идет. Раз я тебя кормлю – я главная.

А раз папа меня кормит, то главный – он? Не очень приятный поворот мыслей. Ну и что. Пусть не кормит. Найду себе еще пятьдесят тупых мосек и буду с утра до вечера с ними гулять. Может быть, овчарку найду для выгула. Друг хотя бы у меня появится, настоящий. Еще можно в ресторане работать. И… вообще… можно кучу работы найти! Выслуживаться перед ним не буду.