– Не для тебя я копил эту силу. Умри, Като!

Этот прыжок был не прыжком – ударом. Словно лисье тело швырнули из катапульты на такой страшной скорости, что человеческому взгляду невозможно было за ней уследить. Удар сшиб Киёмасу с ног. Он перекатился, сжимая копье в одной руке, снова вскочил, развернулся, и полумесяц прочертил широкую яркую полосу по белоснежному боку. Шерсть вокруг потемнела, лис развернулся в воздухе, взвизгнул возмущенно, и огромные клыки сомкнулись на левой руке Киёмасы. Тот изо всех сил ударил древком по черному лисьему носу и выдернул руку из пасти, оставляя в ней рукав своей куртки. И расхохотался:

– Большой размер – это не всегда хорошо, Мицунари! Помнишь, ты сам мне это говорил?! – Он замахнулся, и лезвие его дзюмонзи яри[73] со свистом пронеслось над головой мононоке. Одно ухо, начисто срезанное, шлепнулось на землю.

– Теперь дело за хвостами! – вновь разразившись хохотом, воскликнул Киёмаса. – Многовато их у тебя.

Мир вокруг него изменился. Воздух поплыл, над головой разлилось яркое сияние. Земля под ногами затрещала, раскалываясь от холода. Он опять поднял копье. И луч, слетевший с него, ударил мононоке прямо в грудь, расходясь яркими синими волнами. Раздались треск и звон разбитого стекла. Летящее тело лиса, наткнувшись на невидимую преграду, ударилось об нее и отлетело назад. И врезалось в землю, проехав по ней несколько десятков метров. На траве осталась черная полоса обнаженной земли.

Мононоке снова вскочил. На этот раз – тяжело и неуклюже, как пьяный. И помчался вперед, по земле, набирая скорость. Мимо Киёмасы, словно желая сбежать. Киёмаса развернулся резко, чтобы не дать противнику уйти. И вовремя. Буквально в паре шагов за его спиной зверь внезапно взмыл в воздух и каменной глыбой рухнул на него.

Копье казалось слишком длинным, чтобы Киёмаса успел выставить его вперед. Однако, боясь, что потратит слишком много времени на сборку, Киёмаса полночи и почти весь день потратил, собирая и разбирая его, и, в конце концов, это начало занимать у него меньше времени, чем нужно, чтобы три раза моргнуть.

Нижняя часть копья отлетела в сторону, с тихим звоном ударившись о землю. А лезвие по самый полумесяц вошло в грудь мононоке. Киёмаса, валясь на спину под тяжестью нанизанного на копье тела, издал победный вопль.

– Подлец, – вырвался хрип из раскрытой пасти, – предатель…

Киёмаса в ответ лишь вдавил лезвие глубже, и ледяной полумесяц начал, шипя, плавить белую шерсть.

Предатель… Рука, державшая копье, вдруг замерла. А ведь и правда… что он делает? Убьет мононоке, а потом…

Нет. Он убивает Исиду Мицунари. Того, кто не играл в политические игры, того, кто бился до последнего за свою правду, за честь рода Тоётоми. Того, кто не побоялся даже покрыть свое имя позором, навсегда потерять свои душу и разум ради торжества справедливости. Не бояться смерти – это ли честь? Не бояться позора – вот истинное благородство. А он? Он, Киёмаса? Чего он стоит на самом деле? Прикрывая свою трусость заботой о юном господине, что он сделал? Десять лет лизал пятки тому, кто отнял у его семьи все. Тому, кто сжег сына его господина в пламени умирающей Осаки.

Достоин ли он, Киёмаса, чего-либо, кроме презрения?

Он выдернул копье из груди хрипящего лиса и в растерянности отошел на шаг. Сердце его сжалось. На чьей же он стороне? Разве его место – тут? Он с ужасом посмотрел на окровавленный кусок металла. Как же он жалок в своей гордыне. В своей уверенности, что поступает верно. Он не уберег господина. Не спас его сына. Он предал друзей и позволил им умереть позорной смертью. И служил их убийце! И сейчас! Ведь он и сейчас это делает! Разве не в горло Токугавы Иэясу должны были вцепиться эти огромные клыки, по которым из-за него стекает кровь?

Киёмаса опустился на колени. Провел рукой по набухшей от крови белой шерсти.

– Сакити… – прошептал он, – не умирай, Сакити…

…«Зачем ты пришел, Тораноскэ? – Сакити не обернулся к нему. Но даже его спина излучала больше презрения, чем способен иной взгляд.

– Хочу… – он сглотнул горькую слюну, – хочу чтобы ты научил меня…

– Чему? – Сакити наконец повернулся, и даже не ухмылка была на его лице – тень ее. – Сражаться мечом? Я много раз говорил тебе: этому надо учиться с детства.

– Нет, – твердо сказал Тораноскэ, глядя прямо в надменные глаза, – я хочу, чтобы ты научил меня китайскому письму. Хочу уметь читать книги».

За что бьется он, Киёмаса? За что отдал свою жизнь и душу Сакити? Все уже давно кончено. Давным-давно кончено.

Им нечего делать в этом мире.

Киёмаса сжал рукой копье возле самого основания и направил острие себе в горло.

…«Брось эту штуку, крестьянин. Пойди и возьми тяпку. Если я испачкаю сандалии в дерьме – даже их я не стану вытирать о тебя»…

Киёмаса крепко сжал пальцы на прохладном металле и сильно, крест-накрест полоснул себя по груди. И медленно, не поднимая головы, встал на ноги.

– Покажись, Ёсицугу. Это подло – нападать из-за угла.

– А не боишься расстаться со своим ужином? – раздался за спиной насмешливый голос.

Киёмаса медленно обернулся. Призрачная фигура повисла воздухе в нескольких шагах от него. И чем дольше он всматривался, тем явственнее она обретала очертания.

– Вот. Теперь ты меня видишь. А я предупреждал.

Черные провалы в том месте, где у людей глаза. Плоть, отстающая от костей, – из-за этого на лице призрака странная усмешка: левая часть губ повисла на куске кожи, обнажив зубы. С почти голого черепа свисают несколько длинных прядей и падают на лицо. И – рука. Она просто поднята вверх, но кажется, что она тянется к сердцу, чтобы сжать его костлявыми, покрытыми черными пятнами гнили пальцами.

– Ты и при жизни выглядел не лучшим образом, – усмехнулся Киёмаса, отступая. Нельзя дать себя коснуться. Он не знал нынешней силы онрё. Но когда Отани Ёсицугу был жив – прикосновение означало конец. И это было еще везение, если далее следовала смерть. Тьма. Она разрушила тело Ёсицугу тогда, заставив его гнить живьем.

А сейчас Киёмаса видел, что она сделала с его душой.

– А ведь у меня почти получилось, Киёмаса. Я видел: еще миг, и ты бы вспорол себе горло.

– Ты был моим другом двадцать лет, Гёбу. И я не покончил с собой. Это ведь чего-то, да стоит, а? – Киёмаса, продолжая усмехаться, медленно отступал назад от призрачной руки и, наконец достигнув цели, упал на землю, схватил отстегнутое древко и в мгновение ока пристегнул его к наконечнику. Миг – и он уже стоял на ногах. – Ведь это ты убил Кобаякаву Хидэаки, а? И ты убил Масанори. А я-то думал: он просто допился до того, что ему мерещатся призраки прошлого.

– Чушь. – Бледная фигура надвигалась на него. Раненый лис за спиной Ёсицугу перевернулся и, тихо скуля от боли, попытался встать на ноги.