уже отмечалось, состоял и Розанов, была направлена не только на прояснение насущных религиозно-философских вопросов. Она должна была способствовать «сближению интеллигенции с церковью» и, как результат, привести к просвещению тех участников из церковного мира, которые были открыты переменам…

Нельзя забывать, что к тому времени:

Вся интеллигенция воевала софициальной церковью. Прогрессисты-материалисты выступали с откровенно атеистических позиций, идеалисты, в первую очередь, христианские мыслители-персоналисты, вели свою линию, стремясь к «очищению», «раскрепощению»…

На этом пути дискуссии в литературно-эстетических кружках их уже не удовлетворяли:

И захотелось эти домашние споры расширить, — стены раздвинуть.

В сущности, для петербургской интеллигенции и вопрос-то религиозный вставал впервые, был непривычен, а в связи с церковным — тем более. Мир духовенства был для нас новый, неведомый мир. Мы смеялись: ведь Невский, у Николаевского вокзала, разделен железным занавесом. Что там, за ним, на пути к Лавре? Не знаем. Но нельзя же рассуждать о церкви, не имея понятия о ее представителях. Надо постараться поднять железный занавес.

Конфликт Церкви с русской интеллигенцией, естественно, вызывал озабоченность властей, и когда обер-прокурору Святейшего синода Константину Победоносцеву представили идею религиозно-философских собраний, он «клюнул» на нее как на приманку, в надежде дать импульс для «сближения» враждующих сторон русского общества. Как пишет Ольга Матич:

8 октября 1901 г. Дмитрий Мережковский, Дмитрий Философов, Василий Розанов, Владимир Миролюбов и Валентин Тернавцев были на аудиенции у обер-прокурора Святейшего Синода Константина Победоносцева. Они обратились к Победоносцеву с просьбой разрешить проведение собраний представителей духовенства и интеллигенции, на которых обсуждались бы вопросы религиозной и социальной значимости. В тот же вечер Зинаида Гиппиус и ее ближний круг, в том числе художники Александр Бенуа, Лев Бакст и поэт Николай Минский <оба — крещенные евреи (sic!) — М.У>, посетили Петербургского митрополита Антония (Вадковского) в Александро- Невской Лавре, чтобы заручиться его поддержкой. <…> Гиппиус также описывает посещение епископа Сергия (Страгородского), ректора Петербургской духовной академии[252]. Разрешение на проведение религиозно- философских собраний — именно под таким именем они вошли в историю — было получено в ноябре при условии, что доступ публики будет ограничен. Необычно либеральное решение Победоносцева, по всей видимости, стало плодом трудов митрополита Антония, отличавшегося широтой воззрений [МАТИЧ. С. 50]

29 ноября 1901 года состоялось первое заседание Религиознофилософские собрания. «Железный занавес» поднялся и Собрания, как пишет Зинаида Гиппиус,

стали быстро разрастаться, хотя попасть в число членов было нелегко, а «гости» вовсе не допускались.

Неглубокая зала Географического общества, с громадной и страшной статуей Будды в углу (ее в вечера Собраний чем-то закутывали от «соблазна»), — никогда, вероятно, не видела такого смешения «языков», если не племен. Тут и архиереи, <…> и архимандриты <…>. Тут же и эстеты, весь «Мир искусства» до Дягилева. Студенты светские, студенты духовные, дамы всяких возрастов и, наконец, самые заправские интеллигенты, держащиеся с опаской, но и с любопытством.

Во время перерыва вся эта толпа гудела в музее и толкалась в крошечной комнате сзади, где подавали чай.

Розанов непременно прятался в уголке, и непременно там кто-нибудь один его заслонял, с кем он интимничал.

<…>

Странно, однако: весь этот мир «из-за железного занавеса», духовный, церковный, повлекся, припал главным образом к Розанову. Чувствовал себя уютнее с ним. А ведь Розанов считался первым «еретиком», и даже весьма опасным. Чуть ли не начались Собрания его докладом о браке и поле, самым «соблазнительным», и прения длились подряд три вечера.

<…> Никакого «слияния» интеллигенции с церковью не происходило, а только «светские» все чаще припирали их к стене — одолевали.

Розанов на Собраниях не только не произносил речей, но и рот редко раскрывал. Какие «речи», когда ни одного доклада своего, написанного, он не мог прочесть вслух. Другие читали.

Ответы на возражения тоже писал заранее к следующему разу, а читал опять кто-нибудь за него.

<…>

<Как-то раз> Карташев, на просьбу Розанова прочесть вслух его странички возражения (весьма невинные), согласился. Прочел.

На другой же день был призван к митрополиту Антонию и получил от этого, сравнительно мягкого и «либерального» иерарха, самый грубый выговор. Хотел было оправдаться, — я, мол, только «одолжил Розанову свой голос», но его не дослушали:

— Чтобы — впредь — этого — не было.

И Карташев ушел, если не ошпаренный — то лишь потому, что привык: держали их там в строгости и в повиновении удивительном.

Да, опасным «еретиком» был Розанов в глазах высшей православной иерархии[253] [ФАТЕЕВ (II). Кн. I. С. 150–153].

Официальной темой Собраний был вопрос: «Как усилить влияние православия в жизни российского общества?». Этот вопрос решался направлявшим прения Д. С. Мережковским и его ближайшим окружением (З. Н. Гиппиус, Т. Н. Гиппиус, Д. В. Философов, Н. М. Минский, Н. Д. Кузнецов, В. В. Розанов, позднее А. В. Карташев) через акт освящения Церковью культуры как «плоти мира»: Церковь всё время проповедовала о небесном, пренебрегая земным; «обнищавшая духом интеллигенция», по словам первого докладчика В. А. Тернавцева, всегда занятая земным, должна была найти себе в Церкви дело, которое безуспешно искала. Никто не возражал тому, что культура должна быть церковной, но лишь к концу Собраний стало проясняться, что присутствовавшие говорили о разных «культурах»: конкретной — современной, проникнутой идеей символа, как образа сакрального мира, и как об «области», концентрирующей выражение человеком его душевно-чувственной жизни и земных проблем. Представители Церкви считали, что воцерковление культуры должно происходить через оглашение и воцерковление самих культурных деятелей [ВОРОНЦОВА (III). С. 313–314].

Василий Розанов, уже завоевавший к тому времени славу одиозной личности, явно стремился эпатировать аудиторию Собраний. И это ему вполне удавалось. Его доклады, написанные с позиции иудействующего христоборца, горячо обсуждались на заседаниях.

Как пишет Бердяев, центральной темой собраний были «пол и плоть». Собрания с двенадцатого по шестнадцатое были посвящены учению церкви о безбрачии и жизни в браке: какой из этих путей выше. Ответы зачастую были двусмысленными, а подвижная линия фронта проходила между Розановым, монашествующим духовенством и интеллигенцией. Выступая против демонизации плоти в христианстве, Мережковские и Розанов, в частности, приписывали метафизическое значение «половому вопросу». Мережковские противопоставляли репрессивному подходу к половой жизни способность плоти стать божественной, для чего, утверждали они, она должна соединиться с духом. Это соединение, «святая плоть», как они его называли, может быть достигнуто только посредством эротической любви. Мережковские, как и их предшественник Владимир Соловьев, защищали тело главным образом дискурсивно, не обращаясь к его физической реальности. Построения Розанова, хотя тоже дискурсивные, были <…> гораздо более радикальными.

<…>

Розанов