на долгие годы стал его советником, наставником и помощником, с ним писатель советовался по отдельным вопросам своей «религии плоти и духа», основной теоретик доктрины Д. С. Мережковский ценил его участие в движении <неохристиан>. Известная историкам литературы публикация писем священнослужителя «У-ского» в книге В. В. Розанова <В мире неясного и нерешенного. — СПб., 1901> — это был проект, предложенный Розановым Устьинскому и охотно поддержанный последним. Сотрудничество писателя и священника растянулось на полтора десятка лет. А. П. Устьинский был идейным последователем архимандрита Феодора (Бухарева) и не один год хлопотал о возвращении общественной мысли к творчеству этого духовного писателя, а также считал, что В. В. Розанов продолжает дело Бухарева [ВОРОНЦОВА (III). С. 318–320, 323].

Современные поклонники Розанова, как ранее мыслители, близкие к его кругу общения, всячески пытаются нивелировать еретическое христоборчество своего кумира:

Зинаида Гиппиус: «Любовь к Христу, личная, верная, страстная — была куском розановской души, даже не души — всего существа его. Но была тайной для зорких глаз тайновидца: „Смотрел и не видел“» [ФАТЕЕВ (II). Кн. I. С. 162].

Волжский (Глинка А. С.): «В конце концов, в основе розановских вопрошаний, недоумений, исканий и отрицаний многое важное скрыто, с чем придется посчитаться. Многое всколыхнул, пошатнул, о многом запросил он в религиозном сознании, в христианском исповедании. Огромный вопрос его о тайне плоти, о жизни, рождении стоит перед христианством, мимо него уже нельзя пройти; осмыслить, перерешить, перестрадать его необходимо. И от Розанова, на почве вопрошаний и отрицаний его, около антихристианства его, уже зарождается, уже загорается — и разрастется и разгорится — новая литература, уже христианская, со своими решениями его вопрошаний, с утверждениями на место его отрицаний, с преодолением его недоумений, это уже не простой возврат к нетронутому старому, а сознательное восхождение к преображенному новому…» [ФАТЕЕВ (II). Кн. I. С. 453–454].

Эрих Голлербах: «Несомненно, что при всем пресловутом „антихристианстве“ и „ветхозаветности“ Розанова, он любил Христа той живой, страстной, на веки преданной любовью, какою можно любить только единственное, несравненное, бесподобное существо». <…> Розанов скорбел, что Христос никогда не смеялся, не улыбался, никогда не брал в руки лиры или свирели, что в христианстве нет музыки и пения, что жизнь плоти изгнана из круга евангельских радостей, но в этом своем удалении от Христа, в этом своем отрицании он так ясно, так чутко понимал индивидуальное обаяние Христа и близко подходил к интимнейшим чертам личности Иисуса. Для «порицающего» Розанова Христос становился таким же нужным и родным, каким он был для «утверждающего» Достоевского. С разных сторон, но одинаково близко подошли к Христу Розанов и Достоевский [ГОЛЛЕРБАХ. С. 57–58].

Михаил Пришвин: «Борьба с Христом Розанова имеет подпочву хорошей русской некультурности. По существу Розанов именно и есть христианин, но только хочет подойти к Христу сам и не дается себя подвести» [ПРИШВИН-ДН-3. С. 580–581].

Константин Мочульский: Кровно связанный с православием («Около церковных стен») и, как тип сознания, немыслимый вне христианства, Розанов, веруя и терзаясь, жестоко борется с Христом (начиная с «Темного Лика» и «Людей лунного света» и вплоть до «Апокалипсиса нашего времени»). «Грех» христианства, «безлюбого и бесполого», покрывшего своей страшной аскетической тенью все зачатья и роды земли, его личный грех. Он сам, Розанов, — «весь дух», обремененный сознанием вины, изгнанный из безгрешного Эдема. Вторая тема — юдаизм — великий соблазн, мука-ненависть и любовь — одновременно. «Любящий» Отец — бог Израиля противопоставлен «безлюбому» Сыну, «благоуханная», земная «Песня Песней» — сухим, моральным притчам Евангелия. И вот мы подходим к противоположному концу: мы начали с «юродства», с бормотания вслух, с литературы, кан торга и проституции — таков «черный конец». А «белый»:

«Каждая моя строка есть священное писание (не в школьном, не в „употребительном“ смысле) и каждая моя мысль есть священная мысль, и каждое мое слово есть — священное слово».

И он понимает: все его писательство от чувства «греха», а это чувство от Бога. В восстании, во вражде, в борьбе с Богом, он, как Иаков все теснее и теснее сжимает Его в своих объятиях.

<…>

Владимир Соловьев думал о Боге, Толстой учил, Розанов «жил в Боге» [МОЧУЛЬСКИЙ].

Да, Розанов, несомненно, ХРИСТИАНСКИЙ мыслитель хотя бы потому, что мыслит изнутри христианской субстанциональности, или, если извне, то всегда о ней. После выхода «Темного лика» в одном из писем Горькому летом 1911 года он откровенно высказал свое антиномически-двойственное, «несовместимо единое» отношение к церкви, с которой он «воюет всю жизнь». Она «ненавидима и ненавистна», а с другой стороны — «единственное почти теперь интересное на земле»:

Я вот «век борюсь» с церковью, «век учусь» у церкви; проклинаю — а вместе только ее и благословляю. Просто черт знает что. Голова кружится… [ФАТЕЕВ (I). С. 673].

При всем этом, в силу парадоксальной антиномичности его мышления, неологизм «православный язычник» вполне точно отражает мировоззренческую направленность многих его идей. С фактической стороны невозможно отрицать, что Василий Розанов, будучи мыслителем, глубоко укорененным в русской православной традиции[264], еще на заре Серебряного века в программном докладе «О сладчайшем Иисусе»[265] для религиозно-философских собраний выступил с резкими нападками на христианское учение и личность Иисуса Христа. Вот, например, несколько его публичных заявлений того времени:

…с христианской точки зрения невозможна акция, усилие, прыжок, игра в сфере ли искусства, или литературы, или смеха, гордости и проч. Варенье вообще дозволено: но не слишком вкусное, лучше — испорченное, а еще лучше — если бы его не было; но когда оно есть и даже вкусное — оно прощается… На этом основалась возможность христианской шири. Неводом «прощения», доброты своей, снисхождения — христианство охватило бездны предметов, ему вовсе ненужных, в его глазах ничтожных; схватило «князя мира сего» и повлекло его — к умалению. Христианство есть религия нисходящей прогрессии, вечно стремящаяся и никогда не достигающая величины: «Христос + О». В каждый день и в каждый век, и во всяком месте, и во всякой душе человеческой получалось «Христос + еще что-нибудь», «Христос + богатство», «Христос + слава», «Христос + удобства жизни». Но это «что-нибудь», прибавленное ко Христу, в душе нашей всегда только снисходилось и молилось по мере возобладания Христа. «Князь мира сего», таял, как снежный ком, как снежная кукла весной около солнца-Христа. Собственно был оставлен христианам очерк «князя мира сего», семьи, литературы, искусства. Но нерв был выдернут из него — осталась кукла, а не живое существо. Как только вы попробуете оживлять