— Какое мне дело — удержат они или нет, если меня не будет! И моего сына. И мира нашего не будет. Потому что завоеванный Рим — это уже не Рим. Но они его не завоюют, — процедил сквозь зубы Рутилий, глядя куда-то мимо Элия. — Я этого не позволю. Запомни… Ты что-то хочешь сказать, Цезарь?

— Я должен дать присягу. Я и Квинт…

— Да, точно… Я и забыл. Хорошо, дай присягу на год[68], и тебя зачислят в центурию. И твоего соглядатая тоже.

— А ополченцы?

— Они тоже присягнут. Кто хочет сражаться. Таков закон Рима. И Содружества, кстати, тоже.

Он отыскал ее уже на пирсе. Она стояла в очереди — обычная богатая римлянка в прозрачной пале. Что ткань дорогая и расшита искусно, не каждый заметит. Но он заметил и, подойдя, тронул беглянку за руку. Летиция обернулась и глянула гневно. Потом узнала.

— Ты… — только и выдохнула.

— Тебе нельзя уезжать из Рима!

Летиция печально покачала головой. Она не могла остаться, зная, что Элий в Нисибисе. Она должна предупредить, вернуть, спасти.

Вер вынул из ее рук билет.

— Я поеду вместо тебя. А ты возвращайся. Все равно ты ничем не сможешь ему помочь. А я смогу.

Он увел ее с пирса и посадил в таксомотор. Она подчинилась и даже не стала смотреть, как отчаливает от пристани пятипалубный теплоход «Император Адриан».

А Вер, стоя на палубе и глядя, как растет полоска изумрудной воды между пристанью и бортом теплохода, вдруг ощутил пронзительную тоску. Почудилось ему, что никогда больше не увидит он Рима. Вер попытался прогнать нелепую мысль, но не получилось.

Когда стемнело, он поднялся с палубы и взмыл в воздух. Бессмертная «Нереида» мчалась за ним. Призрачные, они были невидимы для людей, как прежде гении. Но гении теперь на земле. Воздух пуст. Была миллионная рать — и пропала. Одна бессмертная «Нереида» мчалась на защиту Рима. Они держали курс,"как на маяк, на горящие огнями небоскребы Антиохии.

«Пока нет подтверждений, что варвары действительно осадили Нисибис». «Если Цезарь остается в Нисибисе, значит он хочет там оставаться, — заявил Руфин. — С такой охраной, как у него, Элий может не бояться нападения варваров».

«Акта диурна», Канун Календ апреля (31 марта)

Несколько дней монголы ничего не предпринимали. Клубилась над их лагерем пыль, кочевники пригоняли стада баранов и иные стада — связанных ободранных грязных пленников. Их число все росло. Люди верхом на мохнатых низкорослых лошадях гнали бывших крестьян и ремесленников, солдат и чиновников, не жалея ударов плетей. Рутилий с утра до вечера вглядывался в расположения противника, пытаясь обнаружить то, чего он больше всего боялся — пушки, достаточно мощные для того, чтобы пробить стены Нисибиса. Пушки подвезли — сначала семь, потом еще пять орудий — трофейная артиллерия. Сокрушить стены Нисибиса им было явно не под силу. Зато пленные прибывали с каждым днем. Кое-кто из горожан узнавал среди, несчастных беглецов, умчавшихся на авто перед тем, как закрыли ворота. Бедняги почти все попали в засаду.

Обрадованные столь удачной передышкой, солдаты отсыпались, а отоспавшись, осаждали кашеваров. Возле полевой кухни с утра увивалось несколько человек, выведывая, что же сотворит на обед толстенный, со щеками как у сурка пройдоха Африкан. Судя по запаху, обед обещал быть сытным.

— Лишку не готовь, — предупредил кашевара Рутилий, проходя мимо и принюхиваясь к аромату. — Нечего остатками собак приманивать.

— Когда это лишка оставалась? — обиделся Африкан. — Да еще мое жарево? — Стоявшие невдалеке гвардейцы дружно загоготали. — А собака у нас одна — Безлапка. — И он погладил красной лапищей приблудного пса по голове. Тот преданно лизнул вкусно пахнущую руку.

В давние времена солдаты стряпали себе отдельно каждый на своем костерке в личном котелке, покупая продовольствие на личное жалованье. Потом было время, когда офицерская элита принимала пищу в отдельном триклинии, даже если таким триклинием являлась драная походная палатка, а походные ложа представляли собой простые рамы, на которые кидали набитые соломой тюфяки. Но Третью Северную войну, когда все смешалось, когда рядом с сыном сапожника служил родственник сенатора, а паек был одинаково скуден и для солдат, и для легатов и сам император мог позволить влить в кашу лишь одну ложку оливкового масла, тогда пищу в когортах стали готовить в одном котле, и эта традиция осталась.

Элий приходил к котлу кашевара последним. Первые два дня ему доставался лишь ломоть хлеба и кусок колбасы, ибо котел всякий раз бывал выскоблен до дна. Элий ни слова не говоря уходил, Африкан становился пунцовым и клялся всеми богами и собственным гением, что рассчитывал все точно, вот только какой-то паршивец подходил за жратвою трижды. Солдаты видели в поведении Цезаря высокомерность патриция, в лучшем случае пренебрежительность гладиатора, привыкшего сражаться с судьбой, но ничего не ведающего о настоящем сражении. Элий приметил эту неприязнь и в этот раз пришел со всеми, встал в очередь в ожидании своей порции. Тогда здоровяк Неофрон выдрал котелок из рук Элия, распихал товарищей и потребовал у кашевара: «Полную для Цезаря». А затем, уже не терпя никаких возражений, привел Элия в свою нору. В неглубокой нише в стене,

куда не долетали ни пули, ни стрелы, где в дождь было сухо, а в жару прохладно, преторианец устроил себе лежанку, на которой можно было растянуться и вздремнуть. Отсюда до лестницы, ведущей на стену, было десять секунд бега. Здесь же стояло несколько розовых пальмовых чурбачков для гостей. Пальмовое дерево свежего распила пахло яблоками. Элий уселся на чурбак и нашел его не менее удобным, чем собственный курульный стул. Неофрон сказал покровительственно и твердо, как патрон должен говорить клиенту:

— Обедать будешь со мной и здесь.

— Я — плохой солдат? — Элий смутился, будто признался в чем-то постыдном.

— Из гладиаторов всегда получаются плохие солдаты, — вынес вердикт Неофрон. — Но ты очень даже неплох. Для гладиатора. А каков ты на самом деле, посмотрим. Только не вздумай мне тут заливать про славу Рима и прочее дерьмо. Мы не в курии. И даже не на территории Рима. Я тебя буду учить, а не ты меня. Как не бояться. И как побеждать.

— Я не боюсь, — сказал Элий.

— Тебе это только кажется. Крепостная стена — не арена. И поле битвы — не арена.

— Разве? «Весь мир лицедействует», — говорил Петроний Арбитр. А я думаю, что все мы — гладиаторы.

Безлапка, облизываясь после обеда и зевая, заглянул к ним в гости. Передняя лапа у него была отрублена совсем недавно, только-только стала подживать.

— Во, погляди, — кивнул на пса Неофрон, — прохожий его побил. Пес не стерпел, даром что зубастый, мерзавца за пятку тяпнул. И что же? Отрубили бессловесному лапу по местному обычаю — не сумел постоять за себя до конца. Мораль проста: начал кусаться — грызи, пока горло не перекусишь.