При имени канцлера епископ подтверждающе кивнул головой, об этом было и ему известно,

— Что касается каштеляна и воеводы, то это еще сомнительно.

— Э, нет уж никаких сомнений! — прервал его войт.

Они помолчали, глядя друг на друга. Епископ, видя, что Альберт ждет последнего слова, прибавил:

— Не торопитесь! Пока чехи в замке, не ищите другого государя. Чешская корона не останется без наследника. Выберут нового короля или которой-нибудь из женщин подыщут мужа из знатного дома… Тогда вспомнят чехи и о польской короне, а ваш карлик может опять отправляться в изгнание.

Последние слова епископ выговорил совсем тихо, но с чувством; видно было, что он желал сам себе исполнения этого пророчества.

— Этот маленький Локоток, знаете, что он такое? С ним придут его поляки, которые ему помогали, и заберут здесь все в свою власть. Вы знаете, как они не любят немцев и как завидуют им! Настанет для вас плохое время. У этого князя никогда ничего не было, а война втянула его в долги, кто же будет их платить, если не мы и не вы? Мещанство и духовенство!

Оба вздохнули.

— Подождите же! Не спешите, — прибавил Муската. — Чехи еще держат власть! Всегда будет время отворить ворота… Он не может сразу напасть и на город, и на замок… это уж выше его сил!

Разговор с перерывами продолжался еще некоторое время. Епископ, высказав то, что думал, не настаивал больше, овладел собою и с покорностью смотрел в будущее. Альберт, попрощавшись с ним, передал его совет ожидавшим его мещанам, а те пошли передать его в ратушу, предварительно разделившись во дворе, чтобы их не видели выходящими толпой.

На улице уже рассвело.

Муската только что собирался подкрепить силы пищей, когда к нему постучали. Он очень удивился и даже покраснел, увидев входящего канцлера Клеменца, о котором только что шла речь.

Канцлер и лицом, и фигурой представлял полную противоположность придавленному, угнетенному и перепуганному Мускате. Нестарый еще, очень красивый, с открытым, высоким лбом и мягкой улыбкой на губах, ксендз Клеменц выглядел бодрым и уверенным. Он не носил в себе никакой тайны и не был вынужден хитрить; по крайней мере на его открытом лице не было заметно следов борьбы со своими чувствами и мыслями.

Епископ приветствовал его тем радушнее, чем менее расположен был видеть его; он даже сделал усилие казаться веселым, хотя и был очень обеспокоен внезапным появлением канцлера.

Он пригласил его сесть и заговорил о дождливой погоде и о таких вещах, которые его менее всего интересовали.

Ксендз Клеменц сел. Муската догадывался, что его приход имел определенную цель и что он заговорит о деле Локотка. Это было ему неприятно. Позвав к себе слугу, он приказал подать себе похлебку, в надежде отсрочить неприятный разговор. Но канцлер и не спешил с ним. Только дождавшись, когда слуга ушел, он сказал:

— Рассказывают о печальной участи, постигшей молодого короля… Отцу нашему это небезызвестно?

— Да, говорят… рассказывают, — сказал Муската. — Но я этому не верю. Есть много людей, которым выгодны такие слухи. Молодой государь еще не успел нажить себе врагов.

— Он был развратник, — смело возразил Клеменц.

Епископ, не поднимая глаз, кушал свою похлебку.

— Если чехи принуждены будут уйти отсюда, — прибавил канцлер, — а власть перейдет к новому, нашему собственному королю, мы не будем этому противиться.

— Для нас, — сухо возразил епископ, — одинаково хороши все государи, кем бы они ни были, лишь бы они уважали власть костела.

— Но вся наша земля метит себе королем Владислава. Говоря это, он пристально смотрел на епископа, но тот не дрогнул и равнодушно заметил:

— Все в Божьих руках! Пусть будет Его святая воля.

— Сам Бог склонил к нему людские сердца, — сказал канцлер.

Епископ, не отвечая, поставил кубок на стол.

С минуту длилось молчание, потом Муската, глядя в стол, сказал все тем же равнодушным тоном:

— Не наше это дело, и я не хочу вмешиваться и становиться на чью-либо сторону. Если Бог пошлет удачу князю Куявскому, мы будем за него так же молиться, как молились за короля Вацлава.

Канцлер поднялся с лавки, убедившись, что здесь ничего больше не добьешься. Он хорошо знал осторожность епископа, а когда Муската как бы машинально подвинул к себе лежавшую перед ним книжку, делая вид, что хочет помолиться или почитать, то ксендз Клеменц низко поклонился и вышел.

Закутавшись в плащ, он быстро прошел через двор и тотчас же свернул к своему собственному дому, находившемуся в одной из ближайших уличек. Здесь, у ворот, поджидал его мужчина высокого роста, закутанный в плащ, так что из-за воротника не видно было его лица, но под плащом блестело оружие. Он поклонился канцлеру, и они вместе вошли в дом.

Это был известный уже нам Мартик Сула с веселым лицом и смеющимися глазами. Склонившись, он поцеловал ксендза в руку.

— А я к вашей милости за справками, — сказал он. — Нет ли чего нового для нашего пана? Что слышно у чехов? Скоро ли двинутся отсюда?

Канцлер с усмешкой взглянул на него.

— Имейте терпение, — сказал он, — все идет хорошо. Только немцы нам еще портят дело, потому что не знают, что принесет им ваше господство; они предпочитают и оставаться с чехами, и Держатся за них.

— Но ведь чехи не удержатся долго в этом сожженном замке! — порывисто вскричал Мартик. — Я уже был там у них, подсматривал и подслушивал. Начали амбары строить, ворота укрепили, но там их, по-видимому, немного, и дух у них упал. Если бы их только хорошенько прижать, они бы долго не высидели на пожарище.

— Потерпите еще! — повторил канцлер. — А пока ваше дело уговорить знакомых немцев, чтобы они скорее открыли городские ворота.

— Да вот в том-то и беда, что эти свиньи не хотят быть первыми, — отвечал Мартик. — Я уж стараюсь всяким способом подойти к ним, но они остерегаются.

— Но ведь они и чехов не очень-то долюбливают?

— Да, но нашего маленького пана они еще больше боятся, — сказал Мартик. — Да, может быть, и недаром… ведь и он их не очень-то любит, предпочитает своих…

На этом разговор окончился, потому что канцлер вынул свои пергаменты, а Мартик понял это как знак, что ему уходить. Он простился и вышел.

Была как раз обеденная пора; в то время обедали рано. Мартик почувствовал голод. Приехав сегодня из Охотничьего хутора и порядочно протрясшись на своем коне, он раздумывал теперь, где бы ему поесть.

Поднял голову и стал вглядываться в пасмурное небо, желая отгадать время. В этом