к вам, — отвечала со смехом вдова. — Откуда же у меня могут быть новости?

— Скорее, чем у меня! — возразил Павел. — У тебя целый день толпятся люди со всех сторон света, и каждый признался бы тебе в смертном грехе, если бы ты блеснула ему зубками.

Анхен нетерпеливо задвигалась в своем углу и даже сплюнула, бросив взгляд на мужа.

Грета смеялась беспечно, как ребенок.

— Узнала что-нибудь о чехах? — спросил Павел, понизив голос. — У них, говорят, беспокойно в замке! Что это значит? Верно, предчувствуют там недоброе. Правая рука наместника Фрица Микош — в твоей власти: не болтал он тебе чего-нибудь?

Грета с шутливой и в то же время высокомерной улыбкой, глядя на Павла, спросила только:

— Ну? А вы как думаете?

— Я — простой человек, — отвечал дядя, пожав плечами, — мне ничего не известно, а вот другие говорят… Альберт…

— Ну, уж ваш Альберт, — возразила Грета. — Если бы у него было столько же сердца, сколько ума!

Она оглянулась вокруг и, склонившись к самому уху Павла, заслонив уста белой и пухлой ручкой, чтобы заглушить свой голос, шепнула ему:

— Молодой король Вацлав убит в Оломюнце! Только молчите! Они скрывают это от вас! Неизвестно кто и по чьему поручению его убил.

Павел в отчаянии развел руками.

— Может ли это быть? — воскликнул он.

— Я подпоила немножко Микоша, и он признался мне, но под страшным секретом. Чехи боятся. Войско, предназначенное для Польши, вероятно, вернется с дороги. Теперь они должны будут выбирать себе нового короля.

Мясник не мог вымолвить ни слова, так его сразило это известие.

А Грета, как будто не придавая никакого значения принесенной ею новости, оставалась совершенно равнодушной. Лицо ее не выражало ни малейшего сильного чувства, волнения или огорчения.

Павел стоял, задумавшись, а она грызла конец покрывала белыми зубками, смотрела то на дядю, то на своего дремавшего на лавке горбуна и имела вид скучающего человека, ищущего какого-нибудь развлечения.

Наконец Павел сделал ей знак отойти с ним подальше к окнам, что сейчас же вызвало у Анхен признаки все возраставшего гнева и нетерпения: она снова начала возиться в своем углу и ворчать что-то про себя.

— Что же теперь делать? — начал он. — Этот дерзкий маленький королек как только узнает о смерти Вацлава, возомнит о себе пуще прежнего.

— Он? Да он, наверное, знал об этом раньше вас! — сказала Грета.

— Нам ничего больше не остается, как только немедленно поддаться ему, — прибавил мясник. — Я не хочу будить сегодня этой вестью Альберта, хотя и следовало бы. Завтра рано утром пойду и предупрежу его.

Павел погрузился в глубокое раздумье.

— Да ты не тревожься, — заметила Грета. — Тот или другой — всем будут нужны краковские мещане; а вы будете иметь такую выгоду, какую только захотите.

Она повела плечами, зевнула, обернулась к горбуну.

— Курцвурст! — громко позвала она. — Не смей спать! Вставай! Идем домой! Да вставай же, соня! Если не ешь и не пьешь, так только бы и делал, что спал.

— Светлейшая госпожа, — смело отвечал Курцвурст, — прошу прощения. Я даже во время еды и питья спал бы, если бы только было можно. Увы!

Королева рассмеялась. Курцвурст уже стоял со смешной важностью, держа в вытянутой руке далеко от себя свою палку с набалдашником. Даже Павел, взглянув на горбуна, невольно засмеялся, хотя мысли у него были невеселые.

Грета изящным движением подняла шлейф своего платья, поправила выбившиеся на шею волосы, наклонением головы попрощалась с Павлом и пошла к выходу.

— Хоть твой дом поблизости, — заметил Павел, — но для безопасности надо бы, чтобы тебя кто-нибудь проводил; ну, хоть бы мой Ганс со своим длинным ножом.

Грета презрительно засмеялась, приоткрыла немного шаль на груди и показала Павлу рядом с вышитым жемчугом кошельком прекрасный нож в серебряной оправе, который висел у пояса.

— Я не боюсь, — сказала она, — мой Курцвурст защитит меня. Мне три шага до дома. Спокойной ночи!

Она поклонилась, ища взглядом Анхен, которая еще глубже запряталась в свой угол, чтобы не прощаться с ней так же, как не поздоровалась, и вышла.

VI

День только начинался, и город едва начал пробуждаться, когда у ворот дома епископа собралась необычная для этого времени толпа.

Поодиночке и целыми группами люди входили в ворота и поспешно выходили оттуда. В них легко можно было распознать мещан, по большей части немцев, купцов, владевших самыми богатыми в городе лавками и собственными домами. Они шли поспешно, оглядываясь вокруг и явно уклоняясь от встреч и разговоров.

В костелах звонили к утрене, и одновременно два соревновавшихся между собой колокола в костелах святого Франциска и святого Доминика первые призывали к утренней молитве. Сквозь окна и ставни домов виден был свет, зажженный еще до рассвета. Утро было пасмурное и холодное, люди шли, кутаясь в плащи, с высоко поднятыми воротниками, женщины набрасывали на голову шали и платки.

Движение в городе все оживлялось с каждой минутой: открывались ворота, девушки бежали к водоемам за водой, собаки выходили на улицу, обнюхивая, не прибавилось ли на ней за ночь чего-нибудь нового, и потягиваясь.

Город имел теперь в серой утренней мгле совсем другой вид, чем ночью. То, что казалось прекрасным в лунном сиянии, теперь, при свете дня, оказывалось серым, печальным, потертым и совершенно ничем не выдающимся На стенах домов видна была выкрошившаяся глина и штукатурка, заборы домов были во многих местах поломаны и наскоро починены. Костелы, окруженные лесами и такие величавые при свете месяца, теперь казались уменьшившимися в размерах, и видно было, как многого им недоставало для того, чтобы принять законченный вид. Не было среди них почти ни одного, с которого можно было бы снять приставленные к нему огромные подпорки с поперечными досками. Но на этих лесах не было видно рабочих — для продолжения работ ждали следующей весны.

При дневном свете выступили на первый план мусорные кучи и лужи; через улицы, кое-где только вымощенные камнями, были переброшены для перехода к домам мостки из досок. Глубокие колеи от колес проезжающих возов избороздили по всем направлениям немощеные улицы. Прохожие пробирались по мосткам, сооруженным из досок, положенных на бревнах, а там, где мостки прерывались, перескакивали с доски на доску. Дворец епископа не имел уже такого великолепного вида, как в благословенные времена Прандоты или Ивона. По различным причинам значение и власть пастырей сильно понизились в глазах их паствы. Большую роль в этой перемене отношений сыграл безумный Павел из Пше-манкова, человек вздорный, сумасбродный и своевольный, после которого