Я показал ему заключение профессора Шнелленса из Утрехта. И Цирм согласился, что бросается в глаза сходство со случаем Глогара. У обоих причиной слепоты стал ожог гашеной известью с той лишь разницей, что у девушки процесс дегенерации роговицы продолжался несравнимо дольше. Однако Цирм выразил готовность провести трансплантацию. Но операция могла состояться при одном условии: должен был поступить больной, которому требуется ампутация глаза. Чрезвычайно сложно было сказать, когда отыщется такой пациент и когда появится материал для трансплантации.

Перед самым моим отъездом я оказался настолько тронут историей слепой девушки и ее возлюбленного, мне так хотелось стать свидетелем операции, а может, и прозрения, что я не мог оставаться в Ольмюце, не представляя, сколько продлится ожидание. Мне показалась весьма привлекательной вдруг возникшая идея отправиться в Нью-Йорк и поделиться свежими впечатлениями с Велком, который рассказывал мне о своей тщетной борьбе за трансплантацию роговицы. В письме к Брадко я сообщил только, что Цирм готов прооперировать его дочь, как только в его распоряжении окажется подходящий донорский материал. Поскольку Цирм пообещал мне своевременно связаться с Брадко, я порекомендовал последнему ждать извещения Цирма.

Через несколько дней я попрощался с Цирмом, но прежде попросил его написать мне о предстоящих трансплантациях и их результатах, а также обязательно известить меня, как скоро может состояться операция Ани Брадко. На пути в Нью-Йорк я посетил Вену и Париж, даже не подозревая, что сам тем временем стал виновником человеческой и медицинской трагедии, финал которой застанет меня на самом пике моего воодушевления, грубо столкнет с реальностью и потребует от меня терпеливости, без которой и метод пересадки роговой оболочки человеческого глаза не смог бы проделать путь от первого успеха до уверенной победы в борьбе за место в мировой офтальмологической практике.

Спустя восемь недель с моего отъезда из Ольмюца, как раз к моему прибытию в Нью-Йорк, я получил первое письмо Цирма, в котором он рассказывал, как развивались события. Всего только на третий день моего отсутствия Цирм получил телеграмму Брадко из Далмации, в которой говорилось, что он уже на пути в Ольмюц и что через два дня он будет на месте. Брадко и Аня приехали пятнадцатого ноября. Девушка была смертельно бледна, плакала и в присутствии Цирма не отвечала ни на какие вопросы отца. Отец же ни на секунду не оставлял ее одну, ходил за собственной дочерью по пятам, как за пленницей.

Цирм осмотрел Аню, она апатично позволила ему это сделать. Он упрочился во мнении, что операция возможна, но повторил, что не располагает материалом, который он мог использовать для трансплантации. Он попросил отца и дочь дождаться письма от него дома. Но Брадко всячески сопротивлялся такому предложению, будто бы боялся возвращаться домой. Он арендовал дом в Ольмюце и объяснил, что он и Аня будут оставаться в городе так долго, как этого потребуют приготовления к операции.

Через пять дней в коридоре перед дверью своего кабинета Цирм натолкнулся на молодого человека, дожидавшегося его. Из моих описаний Цирм сразу же заключил, что этот странный визитер был возлюбленным слепой девушки. К верной догадке его подтолкнул тот факт, что тот был крайне безобразен.

Оказалось, что Брадко, подобно вору, забрал Аню и ночью уехал. Тогда рыбак собрал кое-какие деньги и отправился в Ольмюц. Часть пути ему пришлось проделать в грузовом вагоне. Прибыв на место, он сразу же направился к Цирму. Прозвучавший в вечер перед моим отъездом из Далмации упрек в том, что он думал лишь о себе, что только ради себя самого любой ценой хотел помешать выздоровлению Ани, так задел его, что он заговорил об этом упреке с Цирмом. Тот попытался успокоить его. Он сказал, что пока совершенно не ясно, состоится ли операция, поскольку отсутствовал донорский глаз, роговица которого могла бы быть пересажена Ане. Услышав это, Александр исчез. Странно, но он не пытался разыскать Аню. Вместо этого двумя днями позже он снова явился к Цирму. Намерения его удивительным образом поменялись: он больше не протестовал против операции. Но его беспредельный страх потерять ее укоренил в его сознании своеобразное убеждение. Он верил, что связь между Аней и им самим будет неразрывна, если часть его тела станет частью ее. Цирм был весьма озадачен, когда он предложил пожертвовать для операции свой собственный здоровый глаз.

Он умолял Цирма ничего не рассказывать обоим Брадко о его присутствии, а упомянуть при них, что поступил подходящий больной, и затем прооперировать Аню. Сначала Цирм сопротивлялся предложению Александра, но в конце концов согласился, поскольку его глаза были здоровы и возраст относительно невелик. Конечно, такое причудливое переплетение человеческих судеб распаляло его ничуть не меньше, чем стремление к новому хирургическому опыту. Операция состоялась тремя днями позже.

По словам Цирма, он прооперировал оба глаза Ани. Операция прошла гладко. Через восемь дней правый глаз обрел способность видеть. Трансплантат начал приживаться, не внушая каких-либо опасений. На левом глазу, напротив, пересаженный участок роговицы отошел. Здесь, как и в случае Глогара, опыт не удался. Через четырнадцать дней правым глазом Аня уже могла видеть людей – не очень ясно и четко, но достаточно, чтобы различать их силуэты и узнавать по отличительным чертам. Еще через восемь дней ее зрение стало довольно резким. От радости Брадко вел себя как безумец, он рассказал Цирму историю отношений Ани и Александра, ликуя в предвкушении их конца. Он восклицал, что не дождется часа, когда Аня впервые увидит своего рыбака и познает весь ужас страшилища, которого она якобы любила. Его ненависть внушила Цирму такое отвращение, что он решил рассказать девушке о присутствии Александра и его жертве. Подготовив Аню, он хотел организовать встречу молодых людей и понять, действительно ли внешнее важнее многолетней внутренней связи. Но на следующее утро, когда Цирм намеревался привести рыбака к его возлюбленной, молодой человек исчез. Несложно было представить, что заставило его сбежать: это был страх перед решающей минутой, перемешанный с пугающим инстинктивным осознанием того, что даже величайшая жертва и величайшая благодарность редко бывают способны пробудить или заменить любовь. Цирм хотел сообщить Ане о том, что Александр также находится в Ольмюце, в то время как молодой человек дожидался бы за дверью. Врач хотел избавить ее от долгих терзаний, которые неблаготворно могли сказаться на здоровье ее глаза. Цирм был изрядно озадачен, когда в день исчезновения Александра по загадочным причинам состояние Ани ухудшилось. Уже через два дня стало заметно, что трансплантированная роговица начала мутнеть. Брадко полностью потерял самообладание, он бранил Бога и судьбу, проклинал Цирма, а с ним, видимо, и меня. В любом случае, он был столь разгорячен, что поверг Цирма в ярость, и тот бросил все факты ему в лицо. А затем спросил: отдавал ли Брадко себе отчет в том, что в те дни, когда его дочь вновь обрела зрение, грешно было видеть в этом событии только возможность разрушить ее любовь к столь жертвенному молодому человеку? Это заявление определенно привело Брадко в чувства и он заявил, что готов на любые жертвы, лишь бы сохранить способность дочери видеть. Цирм не стал писать о том потрясении, которое, должно быть, испытала девушка, как и любой другой слепой человек, прозревший, а затем снова погрузившийся во мрак. Он только дал понять, что через восемь дней рыбак появился снова, измученный и готовый предстать перед роком, который уже уберег его от собственного удара. Под гнетом отчаяния и покорности судьбе, Брадко, видимо, нашел силы примириться с обстоятельствами. Цирм подробно перечислял медицинские подробности и сообщал, что за считанные дни роговица еще более помутнела, и Аня могла различать только свет и тень. Затем наступил довольно продолжительный период стабильности. Письмо Цирма венчали такие строки: «Я не могу не признать, что мой второй опыт трансплантации роговицы от человека к человеку не удался – либо потому что я переоценил состояние питательных структур в обожженной роговице пациентки и поставил неверный диагноз, либо потому что молодой человек, глаз которого я ампутировал, был недостаточно молод, чтобы трансплантат мог прижиться. Этот случай показал, что в методе не хватает лишь точного мерила и что именно его нам и предстоит найти – уже после того, как однажды все-таки удалось обстоятельно доказать, что такая операция осуществима».