class="p1">50. Поэтому это «нечто» лежит в точке пересечения времени и пространства (Логос, 104).

«Нечто» Хармса — это как раз продукт рассечения и центральности. Это точка перехода пространства во время. Характерно, что Хармс иллюстрирует механизм функционирования «троицы существования» примером звучащего слова:

31. Когда мы произносим это слово, произнесенные буквы этого слова становятся прошедшим, а непроизнесенные буквы лежат еще в будущем. Значит только тот звук, который произносится сейчас, является «настоящим».

32. Но ведь и процесс произнесения этого звука обладает некоторой протяженностью. Следовательно какая-то часть этого процесса «настоящее», тогда как другие части либо прошедшее, либо будущее. Но то же самое можно сказать и об этой части процесса, которая казалось нам «настоящей».

33. Размышляя так, мы видим, что «настоящего» нет(Логос, 103).

Процесс бесконечного деления слова здесь совершено идентичен процессу деления физического тела у Соловьева. Он полностью разрушает реальность феномена. Этому бесконечному дроблению можно либо противопоставить «идеальное слово» — Логос Соловьева, либо ситуацию постоянного перехода от бытия к существованию, от пространства ко времени, то, что Хармс называет «троицей существования» и что проявляет себя в схеме Мабра, как и в схемах Иоахима Флорского, у которого расщепление единства в «альфе» тут же компенсируется восстановлением единства в «омеге».

Алфавитный код диаграммы Мабра, вписывающий в сердце «альфу» и «омегу», отсылает нас к Апокалипсису, в котором использование этих букв, по мнению некоторых комментаторов, аналогично хармсовской «троице существования». Изложу теологический комментарий к использованию этих букв Св. Иоанном по Остину Фарберу.

Фарбер замечает, что самоопределение Христа в начале «Откровения» не может быть только простой формулой начала и конца:

Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь, Который есть и был и грядет, Вседержитель (1,8).

Действительно, «альфа» и «омега» соответствуют тут началу и концу — «был» и «грядет», оставляя без соответствия «есть», то есть основное качество Бога как вечно сущего, как выражающего Бытие. A и W следует понимать как часть имени Бога в греческом изводе. Действительно, в греческой версии еврейское YHVH стало передаваться как триграмматон ΙΑΩ. Эти три буквы были греческим эквивалентом еврейского тетраграмматона, иногда передававшегося как Jahoh или Jahuh. Ориген ввел форму Iave, превратившуюся в нашего Яхве.

Греческий триграмматон был составлен из трех букв, каждая из которых занимала в алфавите символическое место. «Альфа» и «омега» были первой и последней буквой алфавита, Ι — срединной буквой. Она занимает четвертое, то есть как раз срединное, место в ряду семи гласных греческого алфавита. Фарбер отмечает, что с такой точки зрения триграмматон кажется аномальным. Он начинается с срединной буквы, а продолжается первой и последней. Казалось бы, более логичной была бы конструкция типа греческого ΑΙΩΝ, то есть «вечность». Ведь срединная позиция Ι соответствует точке настоящего времени на временной оси, где она расположена между прошлым и будущим. Поскольку же вечное настоящее — фундаментальное свойство Бога, его имя парадоксально должно начинаться с буквы, обозначающей «я есмь», то есть Ι.

«Я есмь Альфа и Омега» должно читаться именно как зашифрованный триграмматон, в полном соответствии формуле «Который есть и был и грядет»[466].

В отличие от обозначения Бога в Дельфах буквой Е (по сообщению Плутарха), которая могла означать «ты есть», в апокалипсической аббревиатуре срединная буква опущена вообще. Буква прошлого — «альфа» — дается на письме, то же самое происходит и с «омегой» — буквой будущего. Настоящее же исчезает в процессе бесконечного деления, теряет «тело» и переходит в не обозначаемый буквами акт присутствия — «я есмь». Бытие как будто возникает из расщепления, разрушения буквы настоящего. Графема, как пространственная фигура, целиком переходит во время.

4

Возможен и иной вариант. Чистая абстракция «препятствия» может обрести материальность, стать «предметной»[467]. Тело, вещь, предмет возникают, «рождаются» в силу действия «троицы существования».

Друскин, например, считал, что интерес Введенского к музыке обусловлен действием в ней принципа троичности:

...если в мелодии означаемым считать направление интервала (вверх, вниз), то два звука, обозначающих этот интервал, при слушании неотделимы от самого интервала; может, поэтому Введенский так часто упоминает в своих вещах музыку, музыкантов и певцов, звуки — ведь он хотел, чтобы поэзия производила не только словесное чудо, но и реальное: он называет это превращением слова в предмет, одного состояния в другое[468].

Речь здесь идет о том, что интервал, определяющий сущность мелодии, будучи своеобразным тут, разделяющим там и там (верх и низ — направления чрезвычайно важные для обэриутов), в результате производит «нечто» понимаемое как время, но само разделение там и там носит пространственный характер. Поэтому музыкальность стиха у Введенского позволяет перейти от чисто числовой гармонии звуков к «реальному», к «предмету».

За этим разделением миров на тут и там стоит гностическая традиция, которой Хармс интересовался (см., например, написанный им в 1931 году диалог гностика и Атруна). Согласно гностическому учению, существуют «этот мир» и «иной мир», принципиально противоположный ему и непостижимый. Из «иного мира» в этот доходит лишь голос вестников (тема «вестников» излюбленная у Друскина, Липавского, Хармса).

В одном из произведений 1929 года Хармс подвергает троичному разделению существо по имени Тарфик (который определяется как «зверь первоначальный»; тема первоначального существа — типично гностическая). Персонаж Ку характеризует его совершенно в духе гностического манихейства:

Два в тебе существа.

Одно земное

Тарфик — имя существу,

а другое легче вздоха

Ку зовется существо

Для отличья от меня

Ананан его названье...

(1, 147)

Само тело становится результатом разделения. Ку описывает себя как «восемь третьих человека» — как нечто возникающее от деления на три. В другом тексте 1930 года говорится:

...на плечах его висело

три десятых головы.

(2, 74)

Три в таком контексте — принцип существования, производящий немыслимые цифровые и телесные комбинации.

Вертикальная черта в схеме рассечения сердца у Рабана Мавра вполне может пониматься как диаграмматическое изображение препятствия. Само же возникновение троицы из процесса рассечения указывает как раз на «троицу существования». Сердце не предшествует диаграмме, оно возникает тогда, когда оно разрезается на две половины, на «то» и на «это». Схема Мавра, вероятно, означает не только возникновение числа из разрезания тела, но и схему возникновения тела (как чего-то наделенного существованием) из разрезания знака.

Но есть в этих «трех восьмых человека» явное нежелание иметь дело с целыми числами. Деление, как