Махно и Григорьев спустились к скамейке, сели рядом. Чубенко поднялся на крыльцо, с ним как привязанный Лепетченко.

— Товарищи, атаман Григорьев слишком много стал себе позволять. Вот и сегодня, вместо того чтобы признать свою вину, найти грабителей крестьянского добра, достойно наказать их, а перед народом извиниться, он валит всё на махновцев. Да у нас за такие вещи — ограбление бедняков, батька сам расстреливает. И потом, именно Григорьев оставил одному помещику пулемёт с патронами и 60 пар брюк, тогда как повстанцы раздеты и плохо вооружены.

— Что он несёт, сволочь, — заскрипел зубами Григорьев. — Ты зачем ему такое позволяешь?

— А ты что, не оставлял помещику пулемёт и эти брюки?

— Я в карты проиграл. А это разные вещи.

— Ладно, ты же знаешь, у нас свобода слова, пусть говорит, после спросим его.

А меж тем Чубенко продолжал с пафосом:

— ...Григорьевцы устраивают еврейские погромы, в то время как махновцы проводят политику интернационализма. Когда Григорьев брал сено и фураж у кулаков, то платил, а бедняков просто грабил, суя им в нос маузер. И потом, мы воюем с белыми, не щадя сил, а Григорьев неделю тому назад, когда к Плетёному Ташлыку прорвался Шкуро, не захотел вступать в бой.

— Да ты что несёшь? — вскричал Григорьев, вскакивая и решительным шагом направляясь к крыльцу.

И тут Алексея загородил Лепетченко, недобрым взглядом встретив Григорьева. Тот протопал мимо их в сельсовет в сопровождении телохранителя, процедив сквозь зубы:

— Следуй за мной, брехун.

Чубенко, подмигнув Махно, направился вместе с Лепетченко в сельсовет. Поднялись все сидевшие на лавке перед крыльцом и тоже проследовали в дом.

Григорьев, встав за столом, стучал по нему крепкой короткопалой ладонью и орал на Чубенко, стоявшего перед ним напротив за другой стороной стола:

— Ты, гад, не заговаривайся. Ты факты давай.

— Факты? Пожалуйста, ты получил от Деникина полтора миллиона, и если б не батька, перехвативший посыльных Деникина...

Григорьев, бледнея, стал наклоняться за маузером, сунутым им за голенище сапога. Но Чубенко опередил его, он уже был готов, мгновенно выхватил пистолет и выстрелил в Григорьева.

Тот закричал и бросился к выходу.

— Бей атамана! — крикнул Махно.

Первым бросился за Григорьевым Каретников, за ним остальные. В эти мгновения забыли о телохранителе. Он, выхватив маузер, хотел выстрелить в Махно, но снизу по руке его пнул Колесник; выстрел грохнул, но пуля ушла в потолок.

Меж тем Григорьев выскочил из сельсовета, сопровождаемый сзади беспорядочной стрельбой махновцев. Толпа крестьян стала разбегаться. Атаман, едва спустившись с крыльца, споткнулся. В него палили сразу пять стволов. Григорьев, упав, наконец-то достал маузер, но выстрелить не успел. Подбежавший махновец выстрелил ему в голову, и Григорьев уже не шевельнулся.

А в сельсовете, сцепившись, катались по полу телохранитель атамана и Колесник. Махно бегал вокруг них с маузером и беспорядочно стрелял, норовя попасть в григорьевца, но тот оказался таким вёртким, что пули чаще задевали Колесникова.

И только влетевший с улицы Каретников с первого же выстрела убил охранника.

Вошёл сияющий Чубенко:

— Всё! Нет атамана!

— Объяви народу, — сказал Нестор.

— Какому народу, батька? Все разбежались. Живуч чёрт оказался.

— Алёша, перевяжи Колесника, если б не он, меня б уж не было в живых. Семён, подымай наших, бери Щуся, Марченко, разоружайте григорьевцев. Я пока составлю телеграмму.

— Какую телеграмму? — удивился Каретников.

— Хочу Деникина с Троцким порадовать, что убит Григорьев. Гавря, ищи чернила, бумагу.

От непрошедшего ещё волнения у Нестора тряслись руки, и он никак не мог начать писать. Троян притащил из сеней ковш воды.

— Выпей, батько, сразу успокоишься.

Махно выпил весь ковш, взялся за ручку. «Всем, всем, всем. Сегодня, 27 июля 1919 года, в селе Сентово, нами убит контрреволюционер атаман Григорьев. Исторические последствия за этот расстрел считаю своим революционным долгом взять на себя. Да здравствует народное повстанчество Украины! Да здравствует Украинская независимая Социалистическая Советская Республика! Да здравствует социализм!

Батько Махно».

Войдя в свою горницу, Нестор увидел жену и её подругу Феню Гоенко, сидящими на кровати и горько плачущими.

— Что случилось, девчата?

— Отца убили, — через всхлип прошептала Галя.

— Кто?

— Красные. Феня вон приехала рассказала.

— Как это случилось?

— Ну как? — отирая слёзы, начала рассказывать Гоенко. — Налетели конные, давай за вас пытать: был Махно? Что делал? Куда убыл? И в тех хатах, откуда с вами хлопцы ушли, избивали стариков, некоторых расстреливали. Андрея Ивановича, Галиного отца, избили в кровь и расстреляли. Искали мать, её соседи спрятали, хату и двор сожгли.

— Где они сейчас? — спросил Махно.

— Пьянствуют.

— Сколько их?

— Не менее сотни.

— Так. Живо в тачанку, едем в Песчаный Брод.

Нестор выскочил из хаты, нашёл Щуся:

— Феодосий, подымай своих. Едем.

— Куда?

— На Песчаный Брод, там красные каратели. Пусть обязательно все хлопцы-песчанобродцы будут, чтобы посмотрели, что натворили красные.

— Но-о...

— Никаких «но». Быстро надо.

Трояну Нестор приказал:

— Запрягай мою тачанку, Лепетченко к пулемёту, возьмёте Галю с её подругой — и за нами на Песчаный Брод.

— А ты, батько?

— Я в седле.

Махно скорым маршем сам повёл отряд в 300 сабель на Песчаный Брод, не понимая, откуда могли взяться красные. Ведь Красная Армия, разбитая и деморализованная, бежит на север, многие части и подразделения пристают к Повстанческой армии батьки Махно, которая не по дням, а по часам увеличивается только за счёт красноармейцев, разуверившихся в своих командирах.

«Это чекисты, — решил для себя Нестор. — Изрублю всех, ни одного не оставлю».

Это действительно был чекистский заградительный отряд, в задачу которого входила драка не с врагом, а с теми подразделениями, которые вдруг надумают отступать, «дезертировать». Вооружены эти «заградники» были гораздо лучше фронтовых частей, и права у них были абсолютные.

Теперь, когда отступал не полк, не дивизия, а практически бежал весь фронт, смявший и все заградительные отряды, чекисты оказались вроде бы и ненужными.