— Верна-а-а, — прокатилось по рядам.

— Так вот, полк ваш я распускаю. Можете идти куда хотите. Но тех, кто хочет стать махновцами и вновь взять в руки оружие, милости прошу, мы воюем против всех угнетателей, какого бы цвета они ни были — красного, белого или жёлто-блакитного. Но учтите, товарищи, мягких перин и сладких пряников у меня про вас нет. А грядёт лишь тяжёлый труд с кровавым потом и смертями. Решайте. Тех, кто хотят идти со мной, прошу отойти вправо, — Нестор указал, куда надо отходить. — А те, кому надоело воевать, отойдите влево.

Несколько минут он наблюдал, как перетекали группками бойцы на обе стороны, и остался очень доволен перегруппировкой. Обернулся к Чубенке:

— Видал, Алёша, подавляющее большинство к нам перетекло.

— Я другого и не ожидал, — ответил Чубенко. — Вот то меньшинство жалко, пропадут ведь.

— Почему так думаешь?

— Так всё ж теперь дезертирами становятся, а стало быть, для чекистов весьма желательным материалом.

— Тут ты прав, — согласился Нестор. — Птенцы Дзержинского без работы не останутся.

Махно возвращался, чуть ли не втрое увеличив свой отряд за счёт красноармейцев и добровольцев Песчаного Брода, имея уже 300 сабель и столько же штыков, 2 пушки и около 20 пулемётов. В одной тачанке с ним ехала его законная жена, черноволосая, темноглазая красавица Галина, которую повстанцы уже успели наречь «нашей матерью». Оно и понятно — раз муж батько, то она матка. И в пути нет-нет да и запевали: «Ой ты, Галю, Галю молодая, ой поидим с нами с нами-казаками...», явно намекая на спутницу.

При въезде в село Осетняжку повстанцев встретил летящий по улице пух, откуда-то вывернулся Серёгин, впрыгнул в тачанку к Махно.

— Ой, худо, Нестор Иванович, Григорьев что-то почуял.

— Как почуял? Он что, собака?

— Та увидел, что после вашего отъезда хлопцы как-то нехорошо смотрят на него, и давай давить на наших. Мало того, начал громить еврейские семьи. Вон видите пух. Двух наших хлопцев расстрелял.

— За что?

— Да ведро картошки у попа накопали.

— А что ж Реввоенсовет?

— А что он? Вы поуехали, и в нём стало григорьевцев в два раза больше. И потом Григорьев говорит: я главнокомандующий, плевал я на ваш Реввоенсовет.

— Завтра же, в субботу, соберёмся без григорьевцев. Надо поговорить.

— Где собираемся?

— В Сентове.

Вечером в субботу собрались махновцы, члены Реввоенсовета, и, быстро обсудив ситуацию, приняли единогласную резолюцию: атамана Григорьева пора ликвидировать, он позорит повстанчество, а главное, тайно связан с Деникиным, продался ему.

— Так, все наши команды стянуть сюда, — наказывал Махно, — командиров взводов и рот предупредить, чтоб были в боевой готовности. Вызываем сюда Григорьева и, предъявив ему обвинение, расстреливаем. Его отряд немедленно разоружаем и распускаем.

— Всё это хорошо, складно, — сказал Чубенко, — но он может отказаться приехать сюда, скажет: я главнокомандующий, едьте вы ко мне.

— Надо придумать что-то для вызова, чтоб он ничего не заподозрил и не смог отказаться от приглашения.

— А давайте я его пристрелю, — вызвался Лепетченко.

— Каким образом?

— А приду к нему, войду в штаб и разряжу маузер.

— И тебя его телохранители растерзают на кусочки.

— Не растерзают, я и их положу.

— Нет, Саша, так не пойдёт, это приёмчик Марии Никифоровой, — сказал Нестор. — А мы должны его сначала обличить, лучше публично, чтоб даже его сторонники поняли, за что их атамана ликвидируют.

Как ни думали в семь голов, на какой вызов может явиться Григорьев, так ничего и не придумали.

— Ладно, — наконец сказал Махно. — Утро вечера мудренее, что-нибудь да падёт на ум завтра.

Однако новый день подкинул им прекрасную возможность призвать в Сентово Григорьева. К сельсовету явились крестьяне с жалобой:

— Товарищ Махно, сегодня ночью григорьевцы ограбили наш кооператив.

Нестор тут же написал записку: «Николай! Твой хлопцы ограбили местных крестьян. Приезжай и разговаривай с ними сам. Народ возмущён. Нестор Махно».

Отправив посыльного с запиской Григорьеву, Нестор велел своим активистам подтянуться к сельсовету. А Чубенке сказал:

— Алёша, явилась прекрасная возможность разоблачить его прямо на митинге. Ты начнёшь. На всякий случай возьми к себе телохранителем Сашу Лепетченко. Пусть будет рядом с тобой и начеку.

— А где будет Григорьев?

— Я посажу его рядом с собой. Для безопасности.

А между тем к сельсовету сходилось всё более и более крестьян, возмущённых случившимся:

— Это что же? Кричит, что он защитник трудового крестьянства, а сам поступает хуже большевиков!

— Пусть ответит перед миром.

— Где он? Поди прячется.

Последняя фраза долетела до ушей Григорьева, подъехавшего к сельсовету в окружении телохранителей.

— Это кто прячется?! — крикнул он высокомерно. — Я, что ли?

— Давай, Николай, сюда на крыльцо, — пригласил Махно индифферентно. — Согрешил, оправдывайся.

Спрыгнув с коня и кинув повод ординарцу, Григорьев вперевалочку направился к крыльцу в сопровождении хмурого горбоносого телохранителя. Народ расступался, пропуская их.

Взошёл на высокое крыльцо, подперев правой рукой бок, спросил вызывающе:

— Ну что тут у вас?

Председатель кооператива, стоявший внизу, спросил с возмущением:

— А разве ты не знаешь, что у нас? Твои парни ограбили наш кооператив.

— То не мой, — отрезал Григорьев сходу.

— А чьи же?

— То махновцы, — не моргнул глазом атаман.

— Нет, твои.

— Докажите.

— Сторожа вязал григорьевец, такой рябой. Ты его знаешь.

— Хах. У Нестора рябых половина отряда.

— Григорьев, не будь бабой, — вмешался Махно. — Отвечай по существу, а не устраивай базар.

— Так я и так говорю по существу, твои хлопцы подломили этот кооператив.

— Всё сказал?

— Всё.

— Садись. Дай выступить другим. — Махно обернулся к крестьянам: — Слово имеет член Реввоенсовета товарищ Чубенко.

Тронул за рукав Григорьева:

— Сядем, послушаем.

Внизу в нескольких шагах от крыльца стояла длинная скамейка, вынесенная из сельсовета, на ней уже сидели Чубенко, Каретников, Лютый, Троян, Лепетченко.