— Черт, парень, я не знаю, зачем. — Он бросил палку в огонь. — Ты образованный малый, а я — простой дундук-дровосек. Я знаю только, что, если башкой подумать, ни олень, ни медведь, — ни, скажем, лисица, которая вообще хитрюгой той еще слывет, — не пойдет топиться, чтоб смыть с себя пару блох. Слишком уж сильное лекарство. — Он встал и отошел от костра на несколько шагов, отряхивая штаны спереди. — Ого! Слушайте… они ее отрезали. Теперь уж точно возьмут бедолагу, если не поплывет.

— А ты что думаешь, Вив?

Пальцы снова легонько сдавили ее горло.

— О чем? — Она по-прежнему задумчиво глядит на костер, будто бы все еще не вынырнула из атмосферы, навеянной стариковской историей.

— Об этом «инстинкте лемминга» у иных млекопитающих. С чего бы лисе идти топиться?

— Я не говорил, что они хотят утопиться, — заметил Генри, не оборачиваясь, будто бы разговаривал с собаками, тявкающими вдали. — Чтоб утопиться, любое озерко, любая лужа сойдет. Но они не просто топились. Они плыли.

— Плыли к верной смерти, — напомнил Ли.

— Может, и так. Но это не называется «топиться».

— А как это называется? Даже человеку хватает ума сообразить, что если поплыть строго от берега, то его очевидное наме… — Он осекся на полуслове. Вив чувствует, как рука на ее шее немеет, кровь отливает от нее. Встревоженная, она оборачивается, смотрит ему в лицо — и там нет вообще ничего. Он словно оставил лицо, провалился куда-то внутрь себя, прочь от нее, от старика, от этого костра, в какое-то свое глубинное пещерное озеро (И тем не менее все в тот вечер обернулось к лучшему, и я собрал недурной урожай небесполезных сведений, которые весьма мне пригодились в последующих экспериментах…), пока Генри не подает голос:

— Что его очевидное?

— Что? А, его очевидное намерение заключается в том, чтобы не вернуться… на берег, (…первая охапка сведений касалась меня самого…) Соответственно, кто бы то ни был — лис, олень или пропащий пьяница, — в его намерения неизбежно входит самоутопление.

— Может, и так, но вот прикинь: с пьянчугой-то все ясно, но вот с какого перепугу старой лисице в такое отчаяние впадать, чтоб счеты с жизнью сводить?

— Да с того же самого! С того же самого! (…и глубины той неразумной беспечности, до которой я позволил убаюкать себя с тех пор, как уехал с Востока…) Ты уверен, что эта несчастная наивная зверушка не обладает той же способностью к восприятию жестокостей этого мира, что и пьяница? Ты уверен, что ее не преследуют такие же лютые сонмы демонов, как и депрессивного алкоголика? Ты только послушай демонов этой лисички…

Генри посмотрел на сына, порядком озадаченный:

— Но все равно это не значит, что так-таки уж непременно топиться надо. Она могла бы развернуться и принять драку.

— Со всеми сразу? Разве это не такая же верная гибель, как и в море? Только что куда болезненней…

— Может, и так, — медленно ответил Генри, решив, что, если уж ему все равно не дано постичь заковыристые ходы мысли сына, можно хотя бы над ними потешиться. — Да, может, и так. Говорю ж, ты малый образованный. И умом востер, как мне тут сообщали. Но то же самое… — улучив момент, он проворно ткнул кончиком клюки Ли под ребра, — …мне всегда твердили про лис. Йи-хо! — Плюхнувшись обратно на свой мешок, он наслаждался нервической реакцией Ли на клюку. — Йи-хо-хо! Видала, Вив, солнышко, как он с полтычка взбодрился? Видала, как он подскочил? И как мне сказывали, с лисицами точь-в-точь такая же фигня! Йи-х о-хо!

…Одна под истыканным иголками пологом неба, что покоится на массивных колоннах сосен и елей, гончая Молли, расплескивая брызги, устремилась через узкий ручей, по краям уж отороченный кружевными рантами льда. Вскарабкалась на берег, тычется носом в листья папоротников, мечется туда-сюда в поисках потерянного следа. МЫШЬ МЫШЬ ОЛЕНЬ ЕНОТ? МЫШЬ… и — гхав-УУ ГХАВ-УУУ!.. Ли в своей комнате прикидывает, как бы изложить в письме всю эту историю, без которой Питерсу трудновато будет уразуметь расклад.

Так много всего… И я бы извинился, что не писал столь долго, не будь я уверен, что куда больше любых извинений тебя порадует затейливая предыстория сего послания, описанная моим бесподобным слогом. Прежде всего, имела место грандиозная охота на лис (одну штуку), в ходе коей я предпринял попытку наладить контакт с женой моего братца (позже ты поймешь, зачем, если еще не догадался), и эта рутинная задача несколько обескуражила меня…

А Вив, сама несколько обескураженная, возлежит на мешке с резиновыми утками, чувствует, что рука Ли снова ожила, прикидывает, как бы пресечь эти тайные ласки, не привлекая к ним внимание старика, прикидывает, хочет ли их пресекать…

— Да, знаете, что? — Генри повел плечами, посмотрел сквозь сощуренные ресницы на сплетающиеся языки огня. — Мы вот про лисью охоту заговорили, и я тут вспомнил. Сколько-то годков тому назад, когда Хэнки было не то десять, не то одиннадцать, вроде того, мы с Беном взяли его на охоту в округ Лэйн — и вышел форменный анекдот. Значит, жил там один фермер, мой друган, и он клялся-божился, что, дескать, повадилась к нему лиса, да такая невообразимо ушлая, что ни отрава, ни капканы, ни пуля ее не берут. И он, значит, обещал нам пять долларов наличными, если мы покончим с этим рыжим дьяволом, во имя, значит, мира в его курятнике…

…Вив чувствует, как его ладонь скользит по ее шее, чашечкой накрывая горло, пальцы такие тонкие и нежные под свежим панцирем мозолей. Ли наклоняется, и его шепот шелестит по самой ее щеке:

— Помнишь тот первый день, когда мы встретились? Ты плакала…

— Шшш!

— …я и сейчас порой слышу, как ты плачешь по ночам… — Ох! Он чувствует, как маленькая жилка у нее там…

— А к тому времени, как я припоминаю, малютка Хэнки сам вырастил из щеночка отборную такую суку, кунхаунда голубого. Да, ей тогда месяцев шесть или восемь было, дивная молодая сучка. И Хэнк, значит, души в ней не чаял. Он до того уж ходил с ней на охоту, раз или два. Но только без своры, чтоб она показала, чего сама по себе стоит. И вот он решил, что эта невообразимая лиса — и есть настоящее боевое крещение…

…он ведь должен чувствовать, как затрепетала, забилась эта жилка; почему он не прекратит?

— Шшш, Ли: Генри заметит. Да и я, кстати, тоже слышу иногда, как ты плачешь по ночам. Теперь искры прянули наперегонки прямо в небо. Точно крохотные ночные фениксы…

— Правда? Так может, мне стоит объясниться… — …все выше летят эти ночные жар-пичужки, а затем исчезают…

— Но штука в том, что как раз когда этот мой кореш пригласил нас на свою лису, у голубой Хэнковой суки началась течка, и ее приходилось держать в сарае взаперти, чтоб не поимел какой-нибудь смердящий выродок. Хэнк, а он все горел желанием взять ее с собой, сказал-де, когда травля пойдет, другие собаки и думать забудут про его целочку. А Бен, значит, говорит: «Черт, парень, не рассказывай только своему дяде Бену, про что звери забывают, а про что нет: эти кобели промчатся мимо целого лисьего леса, чтоб залезть на твою девчонку… Уж я-то знаю толк в таких делах…» А Хэнк — тот говорит, мол, на сей счет не извольте тревожиться, мол, моя-то псинка удерет от любого, что бегает на четырех лапах, потому даже пофиг, кто там за ней погонится…