Мне довелось присутствовать при особом моменте, когда еще ничего не было решено. Слова «семиология» никто не знал. Оно несло в себе обещание, но в то же время и неуверенность. Впрочем, когда оно нашло свое полное выражение в «Основах семиологии» и в «Системе моды», оно окостенело. Но тогда, на этом семинаре ощущение было такое, как будто вступаешь в совершенно новый мир[603].

Оглядываясь назад, Жан-Клод Мильнер прочитывает эту историю в политической перспективе. Осознание грядущего исчезновения левых – травма, переворачивающая позицию критического интеллектуала. Барт понимает, что больше невозможно мыслить в категориях поверхности и глубины. Выбрать структуры – значит отдаться поверхностям и их пермутациям. Смысл больше не тайна, которую нужно истолковать, он конструируется в движении знаков.

В Практической школе высших исследований Барт чувствует себя свободным и счастливым. Он испытывает большое эмоциональное и интеллектуальное удовольствие на семинарах, где завязываются рабочие и дружеские связи, завоевывается уважение. Хотя очень быстро приток слушателей становится так велик, что ему приходится разделить семинар на два – «большой», многолюдный и торжественный, и «маленький», на котором он разрабатывает тему совместно с несколькими избранными студентами. Он любит это общество, как бы ускользающее от аппарата государства и уподобляющееся «обществу свободных умов (студентов и преподавателей без разбора), тому, что в XVIII веке называлось академией (знания и языка)»[604]. Хотя он и догадывается, что рано или поздно эта школа, как и любая другая, будет присвоена институцией, загнана в угол между двумя властями – «властью государственной технократии и властью протестных или рекламных притязаний», пока он пользуется моментом открытости ее структуры, благоприятным для создания рабочих сообществ, умеющих слушать. Это на редкость трезвое наблюдение хорошо описывает то мимолетное чудо, которым был VI отдел Практической школы высших исследований для гуманитарных наук. Барт понимает, что у преподавания есть трансференциальный аспект, стимулирующий производство нового. Как он позднее объяснит Жану Тибодо, спросившему, почему «S/Z» посвящен студентам, слушателям и друзьям, «которые участвовали в семинаре»: «Освобождение не в том, чтобы дать студенту слово (это минимальная мера), но в том, чтобы попытаться изменить речевую цепочку – не физическую („взять“ слово), а топологическую (здесь я, разумеется, отсылаю к психоанализу)»[605]. У него устанавливаются дружеские отношения с некоторыми из слушателей; они приходят к нему в гости или он встречается с ними в кафе в конце дня в соответствии с ритуалом, складывающимся именно в этот период: он уходит из дома под вечер и до самой ночи встречается с разными людьми. Преподавание не воспринимается как нарушение распорядка дня или что-то, что отрывает от работы, оно прекрасно вписывается в его личную жизнь, закладывая фундамент для самой этой работы и принося интеллектуальные и дружеские радости.

Структура

Структурализм – это одновременно и ярлык, опирающийся на ряд издательских проектов и на литературную журналистику, и научная программа, у которой форм столько же, сколько представителей. Он, по-видимому, является последним объединяющим «измом» XX века, которому присягали на верность, о котором размышляли или отвергали (постмодернизм позднее чаще отвергали, чем принимали)[606]. Его история писалась не раз, начиная с периода экспансии. Еще до публикации сборника «Что такое структурализм?» под редакцией Франсуа Валя в 1967 году появились «Ключ к структурализму» Жана-Мари Озья и «Понять структурализм» Жана-Батиста Фаже, а в 1968 году книга Жана Пиаже о структурализме вышла в серии «Что я знаю?». Позднее объемный труд Франсуа Досса дал слово самим участникам движения и попытался рассмотреть вместе различные варианты этого явления, тогда как в разных частях этого поля высказывались различные точки зрения: в лингвистике («Структуралистское путешествие» Жана-Клода Мильнера), социологии (Homo Academicus Пьера Бурдьё), истории литературы (исследование рецепции русских формалистов во Франции Фредерика Матонти), психоанализе («Сопротивления психоанализу(а)» Жака Деррида). В рамках этой истории бытует мнение, что Барт последовательно отдалялся от структурализма; в данном случае оно опирается на его собственные слова о повороте, начавшемся в конце 1960-х годов, когда он начал слегка дискредитировать свою работу в этой области и выносить на первый план практики, связанные с проблемами письма. Так, например, он говорит, что «Система моды» – не столько книга в строгом смысле слова, сколько бриколаж, он просто развлекался в ней построением системы. Также он замечает, что больше не чувствует «мотивации» говорить от имени лингвистики. «Как бы то ни было, – добавляет он, – в лингвистике я всегда был только любителем»[607]. Даже если помнить о том, что термин «любитель» имеет у него положительные коннотации, трудно не расслышать здесь пренебрежительные нотки. Анна Боскетти говорит об «обновлении» и об отказе от наукообразия, повторяя слова Франсуа Досса о «развилке» и «разрыве», показывающих, что структуралистская программа переживает спад[608].

Как же обстояли дела на самом деле? Можно ли снабдить тексты Барта неизменными ярлыками и так ли уж четко один период отделяется от другого? Понимая, что интеллектуальная жизнь крайне подвижна, воспользовался ли Барт ее оживлением, характерным для начала движения, чтобы испытать свои творческие силы, или же он по-настоящему верил в плодотворность семиологической программы? И только ли желание отдаться удовольствию от текста и письму заставило его отвернуться от нее, или на то были какие-то причины, обусловленные обстоятельствами? Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо сначала понять, каким именно структуралистом был Барт. Структурализм, конечно, не исчерпывается семиологией, но, как и другие ответвления и программы, носившие это название, она основывалась на соссюровской лингвистике, распространением которой в те времена занимался Роман Якобсон. Семиология предполагала возможность создания системы объектов и отношений, так как ее главной предпосылкой было то, что любые гуманитарные дисциплины могут быть не менее научными, чем науки, которые сегодня называются точными, а в те времена считались единственно научными: физика, математика, биология. Барт хочет включить в свою дисциплину как можно больше объектов, прежде всего данных в чувственном восприятии. Но он очень быстро понимает, что, если описание верно и метод может быть прикладным и передаваться, он оказывается не слишком продуктивным в интеллектуальном отношении. Метод не дает возможности глобального понимания вне системы описываемых объектов. Очень скоро этот метод начинает казаться Барту ограниченной наукой, на что указывает его отстраненное и немного ироничное отношение к «Системе моды». Его траектория развития идет от социологии к литературе по причинам, отчасти связанным с обстоятельствами, с заказами, которые он получает – Барт большую часть времени пишет на заказ, – но также поскольку он надеется, что благодаря Женетту, Тодорову, опоре на русских формалистов, которые как раз в этот момент входят в обиход во Франции