Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— В одно дело это сведем, само собой, — в громкое, уверяю вас, дело! Скандалез до небес подымем, только так! — Владимир Георгиевич подтянул к себе за хвост телефон, накручивать стал. — Чтоб неповадно было шутковать с нами!..
— Адвокату? — спросил Базанов, папку с учредительными документами отыскивая в столе. — Трахтеру? Пусть сюда подходит, вместе доедем.
— Будет сейчас, — распорядившись коротко в трубку, сказал Мизгирь, оглянулся на опустевший проем дверной, — ибо грамотно все выстроить надо… Там дворяночка наша потеряла вас, Алевтина… не нашла? — И сам же ответил, доверительно и со вздохом: — Да и где тут, в бедламе этом…
Не мешкая, видно, прибыл адвокат Зиновий Матвеевич, ходатай их по судебным тяжбам и волоките, — рыхловатый, с покатыми плечами и ласковым голоском-говорком человек лет сорока, даже пушок на его рано облезшей голове тоже каким-то мягоньким, беззащитным был. Захватили и Карманова с собой, навестили травматологию. Степанов — Виктор, по подсказке газетного своего шефа, — с заметным трудом сел на постели, невысокий, худой, с чем никак не вязалось круглое, вдобавок распухшее неровно лицо в сизых кровоподтеках; и спокоен был, горд, и это достоинство во всем виделось, жило в нем… правильно, гордись, ничего другого нам не остается пока. Видно, им отвечать за все, мальчишкам нашим, хоть в Чечне, хоть здесь, — за глупость и равнодушье отцов.
— Запомнил кого из кодлы этой?
— Да откуда… в лицо же сразу. Не ждал, они уже и мимо вроде прошли. Ну, потом газеты зажгли когда… Нет, толком-то не помню. А одному успел врезать — в усы. Усатый был.
Домой же не миновать было возвращаться — пока он еще дом.
С осточертевшим — успел отвыкнуть от вечных командировок — портфелем к подъезду своему подходя, поймал себя на том, что едва ль не боится встречи. К самому-то ее ритуалу в таких случаях уже не привыкать: односложности, неприступные с обеих сторон лица, имитация занятости мелкими, но очень, видите ль, важными делами и ожиданье друг от друга… чего? Когда-то, во времена оны их супружества, такими далекими ставшими, еще было чего ждать — но не сейчас; и если он боится теперь, то уж не безнадежности разговора, себе и матери обещанного, а последней определенности его. Пора было признать, что отступать ему уже некуда, что элементарно прижат он, умник-разумник такой, глупой бабой к стенке. Да и вряд ли он состоится, разговор, она-то давно поняла опасность для себя этих серьезных попыток объясниться, всю дурость ее претензий оголяющих, и уходила от них как могла, переводя на пустяки все, на вздор и перепалки, где неси какую угодно чушь, все сойдет…
Кивками обменялись, он спросил, на закрытую дверь спальни глядя: спит? Как она? «Не стоит вашего беспокойства…» Непременный халат парадно-выходной, легкий макияж — вот я какая! — и колкость наготове, сама эта готовность противоречить, тоскливая, все безмысленно как всегда и бессмысленно, без малейших изменений, она и нужды-то не видит менять, хотя бы для разнообразия что-либо иное придумывать — зачем? И так сработает, как срабатывает простейший рычаг; а сломается — плевать, под рукой их много, таких же надежных в своей примитивности, она ж на своей территории. Она же и затащила на нее, как нередко в кровать пыталась затаскивать, когда ей это почему-либо надо было, — помимо даже того, что именовала она непременно сексом и на термине этом с непонятным поначалу предпочтеньем утвердилась. На свое поле, да, и по своим, неизвестно откуда взятым правилам заставляя имитировать супружескую жизнь, в коей шансов у разумного и дельного не было, считай, никаких, где все обречено на непониманье и, значит, ложь. И он, как всякий полуинтеллигент, только теперь доподлинно уяснил себе простое, интеллектуальных усилий вовсе не требующее: чужое, одно другому чуждое — не соединить, изначально не надо было соединять, шалея в брачном танце. Правду говорил Мизгирь, простое понять куда трудней подчас, чем всякие сложности — какие и выдуманы-то нами чаще для того, чтобы укрываться за ними от простого, неотвратимого…
Вымыл руки, тихо зашел в спальню. Дочка, слегка запеленутая, спала, выпавшая соска кольцом своим попала под щечку, и он осторожно высвободил ее, убрал, нежный рубчик на кожице медленно истаивал. Соскучился? Да, и не знает, когда привык, там еще, казалось, и привыкать-то не к чему, а вот успел и уж не представляет себя и жизнь свою дерганную без нее. Надергаешься — и хоть на полчасика, на минуты к ней, под защиту тепла, запаха младенческого и безмятежности этой…
В холодильнике обнаружился некий супец, навещает теща. Ужинал, когда зашла жена и стала готовить детское питание.
— Проснулась?
— Нет еще… И где же ты был?
— У матери, знаешь ведь. Ты не хочешь поговорить? Нам есть о чем.
— Не нужны мне твои разговоры. Уж вы-то в них профи, все что угодно доказать можете, перелицевать… нет уж!
— Значит, будем пока жить так.
— Откуда ты взял, что я хочу жить «так»?
— Ну, давай по-другому, в чем дело.
— А с чего ты взял, что я хочу жить по-другому?
— Вот как?! Ну, твои и мои хотенья тут… Это бы у дочери нашей спросить, как ей лучше.
— Я — мать, я лучше всех знаю. И нечего на дочь сваливать, раньше надо было думать…
— Это когда — раньше? В абортарий послать, или как? Что думать, о чем?
И не получил ответа, она и сама не знала, к чему сказала это, а потому с демонстративным раздраженьем выключила горелку и вышла. Вот и поговорили, а ты боялся. Жизнь, помимо всего прочего, страшна еще и своей нестрашностью, пафосом обыденности, когда ничего особенного вроде не происходит. Когда все, что ни происходит, бестрепетно записывается ею в долженствующее быть.
21
— И ты не ревнуешь? — сказал он, дотянулся с постели до сигарет и закурил, откинулся на влажную подушку.
— Что? — не сразу поняла, из забытья отозвалась Алевтина. Лежала, смежив темные веки, руки разбросаны в последней, казалось, изнеможенности. — К кому?
— Ну, не к жене же… К прошлому.
— А-а… Ревную. — И тут же вскочила на колени, голая, нагнулась над ним, за плечи попыталась встряхнуть,
