то же сознание своего достоинства. Отдернулась завеса – Диоклетиан явился уже не прежним. Он восседал на высоко поднятом троне, и одежды его блистали, как солнце, а в руке он держал золотое копье. Иноземцы должны были убедиться в силе и блеске великого Августа, повелителя вселенной. Невидимый хор издалека, словно с неба, пел хвалебную песнь непорочному воплощению Юпитера. Вся зала застыла в молитвенном умилении перед величием государя. Расторопный министр уловил еле заметное движение императорского копья и легко топнул ногой о пол. Вскочили ловко на ноги персидские послы и, скрестив руки на груди, подняли свои огромные глазищи на сияющего в выси императора, а потом тот, что стоял впереди, залопотал быстро на своем, непонятном для римлян, языке. Министр, хотя и не умел говорить по-персидски, заранее уже знал, о чем будет речь, и вслед за послом перевел его слова: «Великий царь персов, считающий за счастье повелевать землей вместе с таким, невиданным еще людьми, доблестным и премудрым государем, как Диоклетиан, шлет ему свой привет и желает с ним прочного мира и дружбы. Монархии римская и персидская – это два ока вселенной, которая осталась бы несовершенной и обезображенной, если бы одно утратило свое сияние. Неисповедимая судьба ныне милостивее улыбается римскому оку, может быть, потому, что здесь красуется Диоклетиан, радующий весь мир. Но судьба превратна. И великий царь надеется, что Диоклетиан не захочет в своем благополучии забыть об интересах своего преданного друга, не допустит несправедливости по отношению к своему младшему брату – и согласится принять за границу, разделяющую оба государства, реку Абору, земли же по ту сторону Тигра, где и сейчас живы отзвуки славных подвигов доблестнейшего Галерия, возвратить тому, кто искони владел ими по праву».

Император слушал этот доклад неподвижно, смотря куда-то вдаль. Лицо его было все так же холодно и равнодушно, и нельзя было угадать, как он относится к предложению персидского правительства. Он ничего сам и не ответил послам; Августу невместно было разговаривать с простыми смертными чужеземцами. Ответ держал все тот же министр, который по выражению лица императора обязан был отгадать его мнение и волю.

«Великий и юпитерственный господин наш и всей вселенной, – провозгласил он, – с неудовольствием указывает, что персам не пристало толковать о превратности судьбы и учить его благоразумию и умеренности. Пусть вспомнят они, как жестоко поступили они с блаженной памяти Августом Валерианом, которого они держали до смерти в постыдном плену и тело которого предали позору. Но велик Рим, и славно римское имя. Никогда у римлян не было в обычае бить лежачего и попирать ногами побежденного врага, никогда римляне не были склонны мстить, подобно варварам. Основная и единая задача Рима и его империи – водворить на земле мир и в людях благоволение. Если персидский государь хочет содействовать этому великому делу Рима, то пусть он докажет это своими поступками. Тогда он от милосердия императоров получит все то, что он заслужит – и границы, и земли, и дружбу. Таково божественное мнение великого Августа, а окончательное его решение отвезут его посланцы, которых он отправит, когда сочтет нужным.

Диоклетиан в душе был рад воспользоваться случаем заключить с Персией почетный и выгодный мир, но сразу и просто уступить то, что и сам он считал необходимым уступить персам, казалось неприличным, не подобающей его величию слабостью. А чернобородые послы, получив гордую отповедь императора, кланялись, приседали, улыбались, открывая белые зубы, словно услыхали необыкновенно приятную для них весть, словно были неожиданно осчастливлены и обласканы, хотя про себя и проклинали и римлян, и Диоклетиана.

Наступал уже вечер. В розоватой мгле затихала многолюдная Никомедия. Но в огромном дворце шла та же, что и днем, деловая жизнь, шла та же усиленная работа – во всех конторах, канцеляриях, правлениях. Там засветились огни, и сотни, тысячи чиновников писали, просматривали, считали, сводили, копировали, потные и бледные от утомления. Бегали курьеры, проходили со свитками докладчики. И в императорских палатах далеко не кончен был еще трудовой день. Только что Диоклетиан, успев перекусить чуть не на ходу, проследовал в одну из отдаленных зал, которая называлась Консисторием. Она была меньше Золотой палаты, ниже ее, но по роскоши и убранству, пожалуй, превосходила ее. Открывалась эта шестиугольная комната двойными дверями из слоновой кости, пол устлан был яркими персидскими коврами, а стены выложены мраморными и малахитовыми плитами с вставками еще более дорогих камней. В глубине залы опять помещался императорский трон, на возвышении из порфира. По бокам его стояли две «Победы» – золотые девы с распущенными крыльями, протягивающие лавровые венки по направлению к трону. За троном, стоявшим под золотым куполом, видны были решетчатые бронзовые двери, а за ними – мраморная лестница, ведшая в верхние части дворца.

Эта зала презназначена была для заседаний того нового совета, который недавно образован был Диоклетианом как высшее государственное учреждение. Давно уже и предшественники Диоклетиана перестали при управлении государством обращаться к содействию старинного сената: они считали более удобным решать важнейшие вопросы в более тесном кругу ближайших к ним лиц. Эти советники государя, которых он выбирал по своему желанию, всегда находились при нем, сопровождая его и в путешествиях, и в походах, как его главные друзья и помощники. Диоклетиан придал этому учреждению официальный характер, т. е. совет при императоре сделался настоящим государственным советом, а призванные заседать в нем лица – государственными сановниками. Из их среды император и выбирал своих министров и главных военных командиров. Новый совет стал называться Консисторием, т. е. «застоянием», потому что члены совета совещались и подавали свои мнения, стоя перед государем, ставшим равным богам. И зала, где происходили собрания, получила тоже название Консистория.

Легко и плавно распахнулись двери из слоновой кости, и между рядами склонившихся покорно гвардейцев в белой форме прошел в Консисторий Диоклетиан. Он был уже в «полуоблачении», т. е. без парадного золотого плаща, в одном белом шелковом хитоне, расшитом жемчугом. В Коисистории его уже ожидали успевшие перебежать сюда все те же знакомые лица, которые были и в Золотой палате. Только здесь находились далеко не все. Было их человек тридцать, разместившихся в порядке, по рангам – около скамеек, протянутых по стенам по обе стороны трона.

Императора встретили неизменным поклонением. Он воссел на свой трон и поднятием руки объявил заседание открытым. Докладчиком выступил тот министр, который носил титул квестора Священного дворца. Дел и вопросов накопилось довольно много. Произошло это оттого, что император, против обыкновения, повелел совету не сопровождать его в последнем походе, который он надеялся скоро окончить.