из жрецов Юпитера, который занимал кроме того при дворе должность составителя приветствий и славословий в честь императора.

«Нил может смело высохнуть, Ефрат напрасно будет оберегать Сирию, – декламировал он, вращая глазами и тряся от восторга головой, – для нашего юпитерственного Августа нет границ, нет протяжения времени: он вездесущ, он прорезает, как его стрелы-молнии, моря и земли от востока до запада и от юга до края севера. Кто не был с тобой, всемогущий и божественный, тот может подумать, что солнце днем, а луна ночью уступали тебе свои колесницы. Тебе не страшны морозы, потому что от твоего солнечного дыхания веет весенним теплом и под твоими стопами тает снег и распускаются роскошные цветы. Прочь, древний Ганнибал! Твои подвиги и переходы ничто в сравнении с тем, чем ослепил нас наш величайший из Августов. Склонитесь, Сципионы, сам Цезарь, перед величием содеянного Диоклетианом: к его ногам прильнул Египет; одним грозным взглядом раскидал он все персидские мечи и стрелы. Смотрите все на лицо земли: оно озарено счастливой улыбкой. Вся вселенная поет ликующий гимн, потому что она принадлежит Диоклетиану…»

Император Диоклетиан

Император слушал это длинное славословие, и бледная улыбка скользнула по его тонким, плотно сжатым губам. Некоторые места он находил удачными и думал о том, что он не ошибся в способностях этого оратора и недаром перед отъездом прибавил ему жалованье. И когда тот наконец замолк, принимая вновь почтительную позу, Диоклетиан взял у него его сочинение и равнодушным кивком головы одобрил сочинителя.

Началось благодарственное молебствие и жертвоприношение Величайшему Юпитеру, статуя которого стояла перед входом в храм. Император стоял неподвижный, словно погруженный в свои особые думы, но он не переставал зорко следить за тем, как совершается служба, в какую сторону идет дым от кадильниц, сколько шагов делают жрецы, обходя статую: все это казалось ему важным и полным таинственного значения. Отстояв молебен, он медленно зашагал к другому храму, к Асклепию – целителю и охранителю августейшего здравия. Здесь другие жрецы, в розовых одеждах и с зелеными венками на головах служили новый молебен, истово кадили, воздевали руки и умиленно закатывали глаза.

Потом, все с тем же словно унылым видом направился Диоклетиан ко входу во дворец. На полукруглой площадке перед закрытой золоченой дверью разместились рядами и группами самые важные сановники. Впереди всех, в пестрой восточной одежде, подпоясанный форменным красным кушаком с золотой пряжкой, с голубой лентой через плечо, стоял, сложив короткие руки на животе, пожилой толстяк с желтым, одутловатым лицом. Он во дворце был выше всех – этот сонно-чванный евнух, самый близкий и тайный советник императора. Он заведовал сокровеннейшим местом – священной спальней и внутренними покоями государя: он один знал тайны и семейной, и домашней жизни императора. За ним в ряд стояли четверо первых министров: квестор Священного дворца – образованный юрист, который составлял указы и повеления от имени императора, потом магистр дворцовых служб, он же и начальник охраны; в его распоряжении были целый военный корпус из семи конных полков и большой штат агентов, рассылавшихся во все концы империи для надзора и сыска, а кроме того он управлял четырьмя собственными его величества канцеляриями, государственной почтой и путями сообщения. И далее – два министра финансов с пышными наименованиями: комит священных щедрот и комит государственных имуществ. Все они носили высший титул «сиятельных», которым кроме них обладал еще только один сановник, называвшийся префектом претории. Это он шествует сзади императора, потому что сопровождал его в походе и командовал левым крылом армии. А во дворце префект являлся верховным судьей, замещавшим самого императора, и высшим надзирателем за правителями всех областей и провинций.

За «сиятельными» министрами выстроились также видные сановники, носившие титул «превосходительных», а еще дальше разместились «светлейшие». Все это или ближайшие подчиненные министров, или начальники многочисленных дворцовых присутственных мест: канцелярий, правлений, контор. Навстречу императору вышли только самые высокие чиновники, потому что только они имели право лицезреть божественного Августа. Но и эти заслуженные и высокопоставленные особы, стоявшие навытяжку, едва император занес ногу на первую ступень мраморного крыльца, пали ниц перед ним и поднялись только тогда, когда Диоклетиан, взойдя на площадку, ответил на преклонение милостивым взмахом руки. Глазами указал он на закрытый вход во дворец.

– Двери! – торжественно и нараспев возгласил великий спальник.

Тотчас же, словно из-под земли, появился главный дворецкий с двумя помощниками. Гремя ключами, подошел он к дверям и отпер их. Потом все трое отпрянули от входа и повалились ничком. Император двинулся во дворец. В душе ему хотелось оставить всех этих церемонных людей, сбросить с себя оттянувший ему плечи тяжелый панцирь и лечь отдохнуть, а потом повидаться с женой и дочерью, но он знал, что все это еще очень далеко, и в нем поднимались досада и раздражение. Но Диоклетиан умел владеть собой, и, только закусив до боли верхнюю губу, он терпеливо направился в ту комнату, где должен был произойти обряд переоблачения из воинских в царственные ризы. А там еще целая вереница новых церемоний: каждый шаг императора, каждое действие считались священными актами – и каждый день его жизни протекал, как раз навсегда установленное богослужение – с одинаково обязательными выходами, переодеваниями, приемами и возгласами.

Едва вступил Диоклетиан в небольшую, освещенную лампадами одевальню – только вместе с спальником и его помощниками, как в противоположную дверь, приседая и быстро перебирая ногами, вбежало несколько пар одинаково смуглых, одинаково курчавых, одинаково пестро одетых людей, несших царские одеяния. Ставши все в ряд, они пали ниц, а руки их продолжали поддерживать принесенные вещи. Помощники спальника, «одевальщики», с необыкновенной ловкостью надавили незаметные кнопки, и панцирь сам собой распался на две половины, освобождая императора от своей тяжести. Затем, опустившись, они принялись расшнуровывать красные ремни на ногах Диоклетиана, который и здесь стоял безмолвный и неподвижный, как изваяние, все время пока не был преображен из воина в святейшего государя. Только на голове осталась у него та же белая жемчужная повязка, а одет он был теперь в просторный шелковые ризы, затканные золотом и жемчугом. На ногах же появились зеленые башмаки, сиявшие драгоценными камнями.

В новом облачении император проследовал в Малую Золотую залу, где предстоял торжественный прием все тех же главных сановников, а кроме того лиц, вновь назначенных на различные видные должности, и послов по особо важным делам, которые давно уже ожидали возвращения императора из похода. Золотую залу надо было проходить через целые вереницы комнат, все очень высоких и сумрачных, потому что