«Это было ошибкой, – сказал тогда Адам. – Так здорово было на миг почувствовать, что тобой интересуется кто-то еще».

Я не представлял себе, как людей может не интересовать Адам, с его бледно-зелеными глазами и кожей цвета мокко. Когда мы шли по улице, я замечал, что на него часто оборачиваются не только геи, но и гетеросексуалы.

«Все было не так, – сказал он, – потому что это был не ты».

Я был тогда довольно наивным и поверил, что, раз попробовав что-то токсичное, сумеешь сдержаться, чтобы никогда больше не обжигаться. Можно было подумать, что после всего случившегося позже с Адамом я усвоил этот урок. Но такие состояния, как ревность, ярость и измена, не исчезают. Они подкарауливают, как кобра, чтобы броситься на тебя, когда ты меньше всего этого ожидаешь.

Я посмотрел на свои руки, на пятна саркомы Капоши, уже начавшие сливаться друг с другом, что делало мою кожу такой же темной, как у Адама, словно моим наказанием стало обновление меня в его обличье.

– Пожалуйста, не надо, – прошептал я.

Но я просил остановить то, что уже началось. Я молился, хотя не мог вспомнить кому.

По окончании судебного заседания, продолжение которого ожидалось после выходных, я заглянула в дамскую комнату. Я сидела в кабинке, когда вдруг из-под металлической перегородки, отделяющей соседнюю кабинку от моей, извиваясь, появился микрофон.

– Я Элла Уиндхаммер из «Фокс ньюс», – сказала женщина. – Хотелось бы услышать ваши комментарии по поводу того, что Белый дом выпустил официальное заявление по вопросу суда над Борном, а также отделения Церкви от государства.

Я не знала, что Белый дом выпустил официальное заявление. На миг меня охватила нервная дрожь при мысли о том, что мы привлекли к себе столько внимания. Но потом я сообразила, каким, скорее всего, было это заявление и что оно, вероятно, совсем не помогло бы моему делу. Кроме того, я вспомнила, что нахожусь в туалете.

– Да, у меня есть комментарии, – сказала я и покраснела.

Не желая, чтобы мне устроила засаду Элла Уиндхаммер или любой другой из сотни репортеров, наподобие лишайника расползшихся по ступеням при входе в здание суда, я нашла себе укрытие – комнату для переговоров – и заперла дверь. Я достала блокнот и начала составлять заключительную речь для понедельника, надеясь, что, когда закончу, репортеры набросятся на новую добычу.

Когда я собрала свои записи и выскользнула из комнаты, было уже темно. В здании суда погас свет, я слышала, как где-то в отдалении по коридорам расхаживал сторож. Пройдя через вестибюль и миновав выключенные металлоискатели, я глубоко вдохнула и открыла дверь.

В основном представители СМИ закончили свою работу. Правда, в стороне я заметила одного настырного репортера с микрофоном. Он окликнул меня по имени.

Я хотела пройти мимо.

– Без комментариев, – пробурчала я, но тут поняла, что это не репортер и что он держит не микрофон.

– Самое время, – сказал Кристиан, протягивая мне розу.

– Вы – его духовный наставник, – позвонив мне в три часа ночи, сказал начальник тюрьмы Койн. – Он нуждается в вашем совете.

Я попытался объяснить начальнику, что мы с Шэем потеряли контакт друг с другом, но тот повесил трубку, не выслушав меня. Мне пришлось со вздохом вылезти из постели и поехать в тюрьму. Но вместо того чтобы отправиться на первый ярус, надзиратель проводил меня в другое место, объясняя на ходу:

– Его перевели.

– Почему? Кто-то опять причинил ему вред?

– Нет, он сам хорошо постарался, – сказал офицер, и, когда мы остановились перед камерой Шэя, я все понял.

Бóльшую часть его лица покрывали синяки. С костяшек пальцев была содрана кожа. По левому виску текла струйка крови. Его руки и ноги сковывали кандалы, прикрепленные к цепи на его поясе.

– Почему вы не вызвали врача? – спросил я.

– Врач был здесь трижды, – ответил надзиратель. – Наш паренек постоянно срывает с себя повязки, поэтому нам пришлось заковать его в кандалы.

– Если я пообещаю вам, что он прекратит это делать?

– Биться головой о стену?

– Да. Если я дам вам слово, вы снимете с него наручники? – Я повернулся к Шэю, старательно избегавшему моего взгляда. – Шэй, – обратился я к нему, – как тебе такое?

Он никак не отреагировал на мои слова, и я не имел представления, как убедить Шэя перестать калечить себя. Но надзиратель сделал ему знак подойти к двери камеры и снял с него наручники и ножные кандалы. Цепь на поясе тем не менее осталась.

– На всякий случай, – сказал надзиратель и ушел.

– Шэй, зачем ты это делаешь? – спросил я.

– Отвяжитесь от меня.

– Я знаю, что ты напуган. И знаю, что злишься. Я тебя не виню.

– Значит, что-то изменилось, потому что однажды вы действительно обвинили меня. Вы и еще одиннадцать человек. – Шэй сделал шаг вперед. – Что было у вас в той комнате? Наверное, сидели за столом и рассуждали о том, каким чудовищем надо быть, чтобы совершить это ужасное преступление? Вы когда-нибудь задумывались о том, что не знаете всей истории?

– Тогда почему ты нам не рассказал? – с жаром спросил я. – Ты ничего не рассказал нам, Шэй. Ты даже не встал и не попросил смягчить тебе приговор.

– Кто поверил бы мне после слов мертвого копа? – сказал Шэй. – Даже мой адвокат не поверил. Он все повторял, как надо использовать мое неустроенное детство, чтобы вытащить меня, а не мой рассказ о том, что случилось. Он сказал, что у меня не тот вид, чтобы мне поверили присяжные. Ему было наплевать на меня! Ему лишь хотелось получить свои пять секунд в вечерних новостях. У него была своя стратегия. Ну, знаете, какая у него была стратегия? Сначала он сказал присяжным, что я этого не совершал. Потом подходит время для вынесения приговора, и он говорит: «Ладно, он это сделал, но вам не следует убивать его за это. Можно также допустить, что признание себя невиновным было прежде всего ложью».

Я в недоумении уставился на него. Во время суда по обвинению в тяжком убийстве мне никогда не приходило на ум, что все эти мысли могли бродить у Шэя в голове, что во время вынесения приговора он не встал и не попросил о снисхождении, потому что это могло быть расценено как признание в совершении преступления. Теперь, задним числом, я чувствовал, что защита тогда сменила тактику между стадией определения наказания и вынесением приговора. От этого становилось сложнее поверить их аргументам.

А Шэй? Что ж, он сидел там с немытыми волосами и отсутствующим взглядом. Его молчание, которое я расценивал как выражение гордости или стыда, могло быть лишь осознанием того, что к людям вроде него мир бывает очень несправедлив. И я, как прочие одиннадцать присяжных, осудил его, прежде чем был вынесен вердикт. В конце концов, что за человек должен предстать перед судом за двойное убийство? Какой прокурор добивается смертного приговора без веских оснований?