участке железной дороги было обнаружено еще пять вагонов и даже одна цистерна, маркированные все тем же номером. Это были трудные восемь часов, в течение которых карьера и репутация Федора Филипповича буквально висели на волоске. На узловых станциях творился ад кромешный, железнодорожники – все, начиная от министра путей сообщения и кончая последним сцепщиком вагонов, – жаждали крови генерала Потапчука. Утешало только одно: два вагона с одинаковым номером – это уже ЧП, произошедшее по чьему-то недосмотру, а когда их обнаруживается больше пяти, и все на одном участке, – это, вне всякого сомнения, чей-то умысел. Железнодорожники ломали головы над тем, как это могло произойти, а Глебу и Федору Филипповичу все было ясно: обычная операция прикрытия, простая и эффективная, как все гениальное. Пока оперативники, не столь уж многочисленные и обремененные массой иных, ничуть не менее важных дел и забот, поминая недобрым словом начальство, бродили по заставленным вагонами лабиринтам запасных путей, тот единственный вагон, который был им нужен, мог десять раз незамеченным добраться до места назначения.

Этого, к счастью, не случилось. Вагон удалось задержать, и, хотя результат был не совсем тот, на который втайне рассчитывал Глеб, теперь можно было хотя бы ненадолго расслабиться. Встав из-за стола, он сделал два или три шага в сторону окна, после чего остановился в явной растерянности, словно не вполне понимая, где находится и как сюда попал.

– Что, – саркастически проворчал со своего места Федор Филиппович, – заблудился, снежный барс? Нет здесь кофеварки, можешь не искать. И никогда не было.

Сконфуженно улыбаясь, Слепой вернулся за стол. Усевшись, он заглянул в полупустую пачку сигарет, скривился от отвращения и сунул ее в карман.

– Вот это правильно, – сказал Потапчук, – и так уже дышать нечем…

Глеб пощупал синяк и вздохнул. Эта штука практически не мешала, но как представишь, что после долгого отсутствия вернешься домой, к жене, с такой физиономией…

– Все-таки я не понял, – чувствуя, что теперь можно поговорить на отвлеченные темы, сказал он, – зачем понадобилось устраивать весь этот цирк.

– Какой цирк? – удивился Федор Филиппович.

– Вы ведь меня фактически похитили. А если бы я кому-нибудь ненароком шею свернул за такое грубое обращение? Разве нельзя было просто встретить и подвезти до дома?

Некоторое время Потапчук задумчиво его разглядывал, а потом так же задумчиво произнес:

– Дураком ты быть не можешь по определению, потому что я при себе дураков не держу. А зачем притворяешься, непонятно… Ты красную «девятку» видел?

– Видел.

– А автоматчика внутри?

– Ах, автоматчика!

– Да, автоматчика! Было у меня ощущение, что тебя лучше подстраховать. Правда, там, в машине, оказались ребята из ГРУ. Не исключено, что Андрей Никитич, генерал Климов, тоже решил тебя на всякий случай прикрыть. Ты ведь большим людям дорогу перебежал, а они этого не любят.

– Не любят, да… Так, говорите, прикрыть?

– Я говорю – не исключено, – уточнил Федор Филиппович. – А в чем дело? Что-то вид у тебя, как у Архимеда перед тем, как он крикнул «Эврика!».

– В смысле, голый? – рассеянно пошутил Глеб, явно думая о чем-то постороннем.

– В чем дело? – повторил генерал, которому было хорошо знакомо это отсутствующее выражение лица.

– Знаете, что сказал мне Вазир бен Галаби перед тем, как устроить фейерверк из собственных кишок? – спросил Сиверов.

– Ну?

– Он сказал: «Я знаю, чего ты хочешь».

– Ну? – повторил Федор Филиппович.

– Ну, судя по его дальнейшим действиям, он не лгал. Он действительно знал, что мне от него нужно на самом деле, и предпочел самоубийство откровенной, дружеской беседе.

– Что ж, его нетрудно понять, – сказал Потапчук.

– Его – да, нетрудно. Я другого не пойму…

– Чего же?

– Он знал, кто я и чего хочу, – с расстановкой повторил Глеб. – Вот мне и любопытно: откуда, спрашивается, ему это стало известно?

Глава 24

Они приехали на двух машинах и ждали уже не меньше четверти часа, а те, с кем была назначена встреча, до сих пор не появились. Двое потрепанных «Жигулей» стояли на исчерченном следами гусениц и шин тяжелых самосвалов дне песчаного карьера, среди поблескивающих луж и красноватых проплешин глины, а сверху над ними угрюмо нависало низкое, серое, неприветливое, готовое в любой момент пролиться дождем небо. Благословенной влаги, которой так не хватало горячим пескам Аравийского полуострова, здесь было даже чересчур много; Дауд ибн Зейд, по прозвищу Лисица, уже насытился ею по горло. Он больше не мог смотреть на воду, окружавшую его со всех сторон; ее избыток казался едва ли не худшим бедствием, чем нехватка, и Лисица ибн Зейд невольно заскучал по родным местам, что с ним случалось крайне редко.

Утомившись сидеть без дела в воняющем бензином тесном, отсыревшем салоне, он выбрался из машины и прошелся взад-вперед по сырому, слежавшемуся песку. Дувший с северо-запада ровный холодный ветер гнал по небу рваные клочья туч, казавшиеся почти черными на однообразном свинцово-сером фоне, и трепал мертвые метелки какой-то жесткой травы, ухитрившейся вырасти на дне карьера. Прикрывшись от ветра спиной и локтями, Лисица ибн Зейд закурил. Ветер подхватил легкий дымок и унес его в неизвестном направлении. Засунув руки в карманы непривычно тяжелой и плотной куртки и задрав голову, ибн Зейд обвел пристальным взглядом четко прорисованный на фоне неба край карьера. Наверху, напоминая воздетые к небу руки дервишей, раскачивались из стороны в сторону голые ветви кустов; ветер приносил откуда-то и гонял по дну карьера пригоршни невесомых желтых листьев, то неся их по прямой, то закручивая пестрыми спиралями. Листья падали в лужи и плыли по ним, как маленькие парусники, морща грязно-коричневую поверхность. Дауд ибн Зейд раздраженно дернул щекой: ситуация с каждой минутой не нравилась ему все больше.

Он заставил себя подождать еще минуту, а затем все-таки вынул из кармана телефон. Звонить снова было довольно унизительно – сколько можно, в самом деле? Но он знал, что позвонить придется – хотя бы затем, чтобы сказать, что деловые люди так не поступают; так поступают только свиньи, бездумно гадящие в то самое корыто, из которого едят…

– Это снова я, – сказал он в трубку с той подчеркнутой, преувеличенно мягкой восточной вежливостью, за