– Пожалуйста.

– Говори. Говори мне: у нас все кончено, Аня. В лицо мне говори, хватит канючить. И объясняй, почему.

– Потому что у нас все равно ничего не выйдет. Потому что все было не так.

– Зато ты как баба. Ты можешь конкретней? Что не так? Что мой отец был твоим командиром? Что он был против нашего брака? Что ты комплексовал? Что ты в него был влюблен больше, чем в меня? Что он считал тебя сумасшедшим? Что ты все время себя с ним сравнивал? Что он был настоящий герой и спаситель родины? Что ты хотел сначала им стать? Что не мог просто быть со мной?

– Замолчи.

– Почему? Ты же не можешь все это вслух сказать. Давай, я за тебя. Кто-то же должен.

– Потому что я тебя не люблю. Потому что я тебя разлюбил. Потому что – да, я не знал, как тебе это сказать.

– Потому что ты меня боишься.

– Нет!

– Потому что ты боишься моего отца.

– Да иди ты! Иди ты на хер просто! И все!

– Люди на тебя оборачиваются. Неловкость.

– У меня есть другая.

– А, так вот что ты нашел. Искал и нашел. Ну и сказал бы. Аня, сказал бы ты, я просто не там искал. Наверху вот не было никого, а внизу за неделю нашлось.

– Давай. Упражняйся. Ты на мне весь год проупражнялась. Ты же не верила мне никогда, ни мне, ни в меня. Как и папашка твой. Он меня тоже шизанутым называл. До сегодняшнего дня. Вся в него!

– Я на маму похожа.

– Ты похожа на папу.

Аня остановилась. Люди спотыкались о них, чертыхались, пялились на Анины стати, забывали досаду и бурлили себе дальше. Очень были заняты своими подземными делами, как будто ничего, кроме метро, в мире не было.

– Давай выпьем.

– Я бы… Я поспал бы. Перед операцией.

– Ты мне должен. Так что заткнись и пойдем.

Он и сам уже понял: должен. Должен именно перед этой операцией. Перед тем, как наконец сделать что-нибудь осмысленное. Ей должен больше, чем кому-либо другому.

Отыскали в переходе какой-то интеллигентский притон, опустились на набитые мешки, задернули занавеску. Как будто одни остались.

– Как ты здесь оказалась?

– Он за мной послал. Просил передать, что ты меня от себя освободил. Отличный способ расстаться: передать через отца и двух вооруженных кретинов.

– Я не хотел так…

– Мужественный ты человек, Артем. Уважаю.

– Я говно, ладно, принято. Но теперь-то что?! Теперь ведь ты вернулась к своему идеальному папуле! А? Все! Ура! Зачем мне мозги жрать?!

– Ты кретин все же.

– Принято: говно и кретин.

– А ты не спрашивал себя, зачем я вообще за тобой на ВДНХ ушла? Что я в тебе нашла, себя не спрашивал? Там весь Орден, вся стая этих кобелей за мной по пятам ходила, герой на герое, все под хвостом понюхать норовили, слюни пускали. Включая, между прочим, и Хантера твоего! Почему ты?

– Спрашивал.

– А я, может, не хотела героя! Не нужен был мне психопат, не нужен муж, который человеку голову ножом отпиливает и даже не прищурится, когда кровь захлещет! Мне – не нужен! Не нужен такой муж, как мой отец! Понятно? Я хотела хорошего, доброго, нормального! Человека! Такого, как ты. Как ты был. Который изо всех сил старается людей не убивать. И чтобы дети от него родились такие. Добрые.

– Под землей такие мрут.

– Под землей любые мрут. И что? Не рожать?

– Не рожать, значит.

– Жить-то ты когда собирался? Со мной – жить?

Пили не чокаясь. Артем сделал долгий глоток. Пустой желудок сразу впитал. Подогрел кровь, крутанул глобус.

– Я не могу жить, Ань. Я больше не умею.

– А кто тогда?

– Отец тебе подберет кого-нибудь. Кого-нибудь достойного. Не шизанутого.

– Ты кретин? Ты слушаешь меня вообще? Или только себя? Кого мне отец подберет? Он меня до тринадцати лет сам в душе мыл! До тринадцати! Ты понимаешь?! Я от него – от него! – сбежала! К тебе! Чтобы жить нормально! Чтобы жить! А ты им хочешь стать! Им, Хантером, не знаю кем!

– Я не… Черт. Мне это надо слышать?

– А что? Боишься расчувствоваться? Боишься, что придется забирать меня?

– Нет. Да…

– Тогда еще послушай: что с моей мамой случилось?

– Умерла. Болела. Ты маленькой была.

– Отравилась паленой водкой. Пила, потому что он бил ее через день. Такое тебе как? А? Как тебе такой папа-герой?

– Аня.

– Иди к нему на службу. Папа тебя простил?

– Он же обожает тебя… Неужели он…

– Нет. Из мамы ему душу вынуть хватило. Меня папуля бережет. Обожает, да. Все, как я скажу, так и будет. Лишь бы на коленках у него сидела.

– Постой. Он… Он почему… Когда я в этом радиоцентре был… Когда меня должны были… Когда они там собирались штурмом брать… Ты… Ты где была? Тогда?

Аня допила залпом; глаза у нее были красные, никак не могущие заплакать, как и у Артема. Ресницы тушью сделала, вдруг сообразил он. Аня. Ресницы.

– Я ему так и сказала: если с моим что-нибудь случится… Ему это нужно напоминать время от времени.

Артем ухмыльнулся – хотел презрительно, но силы в лице не хватило.

– Эй! Еще!

– И мне.

– Вот зачем. Вот почему.

– За маму! – Аня подняла граненый стакан. – За маму, которая пила, потому что вышла за героя. Так что напрасно ты. Я на нее похожа, а не на него, Артем.

Он выдвинул в окоченелой руке свой стакан, ударил вяло и невыразительно стеклом о стекло.

– Она у меня была из Владивостока. Когда укладывала меня спать, про пляжи рассказывала. Про океан. Уложит – и к фляжечке. Я, знаешь, умела так – глаза прикрыть, как будто сплю, и через ресницы подглядывать. Как там Владивосток, отвечает?

– Отвечает.

* * *

– Ты как, нормально, братик? Температуры нет? Щеки что-то горят у тебя.

– Нормально.

– Уверен, что хочешь опять наверх тащиться?

– Уверен.

– В медпункте был?

– Был. Спину зеленкой помазали.

– Ладно. Вернемся с задания, я тебя на руках туда отнесу.

У Библиотеки под парами ждал тот самый внедорожник; а за ним – серый «Урал» с клыками. Савелий и Леха, под химзой обмундированные в орденский черный, переглянулись.

– Это… – сказал Артем.

– Там наши. Не парься. Эти нам просто технику подогнали. Откуда бы мы сами такое взяли?