Стыд был так велик, что ей вдруг захотелось спрятаться у него на груди и тихо лежать, прикасаясь губами к его распаренной сном коже и утопая в виноватой признательности. Подчиняясь внезапному порыву, она разбудила его и горячо прильнула, желая неудобной до сих пор нежностью затопить пересохшее, каменистое русло своего невнимания. И кто знает, в чем бы она ему призналась, если бы он правильно понял ее ласку. Нет, конечно, не в любви, нет! Скорее всего, она бы без всякого видимого повода, против всяких правил, ни с того, ни с сего, неожиданно для него и для себя сказала бы:

«Ах, Димочка, какой ты у меня хороший! Ты не представляешь, как мне хорошо с тобой, и как хорошо, что ты меня любишь!»

И эта ее похвала, оказавшаяся у нее на языке раньше других слов и мыслей, выглядела бы как сигнал трубача перед объявлением глашатаем важной новости. Но чуткость на сей раз изменила ему, и он, приняв ее порыв за внезапное желание, кинулся навстречу ее воображаемому вожделению, жадной услужливостью утверждая истинность ложного пути.

– Давай просто полежим… – противилась она, чувствуя, как его крепнущие, нетерпеливые руки спешат лишить ее благости. Он, однако, не оценил ее платонических устремлений и в следующие полчаса утопил ее, сдавшуюся, в море жалобных криков и бурных стенаний.

«Ну, и как я теперь поеду на работу…» – думала она, не в силах пошевелиться, когда он ушел готовить завтрак. И еще она с некоторым разочарованием и как всегда несправедливо подумала: «Неужели ему от меня только ЭТО и нужно?»

Желание поменять обстановку спальной так овладело ей, что она в тот же день забежала в мебельный салон и запустила процесс разглядывания. Не найдя ничего подходящего и не имея времени на долгие поиски, она решила:

«Вот пусть он этим и займется, раз уж я проговорилась!»

Он быстро разобрался в деревянном море стилей, подобрал образцы, и вместе они выбрали то, что нужно. Солидарный вкус не изменил им. Они единодушно отвергли колченогий поджарый модерн, что сушит чувства; пенистый изнеженный альков, в чьей неге любят нынче утопать татуированные сатиры и их дремучие нимфы; грузный новомещанский гарнитур плоского вишневого цвета в неугомонных сельских завитушках; самодовольный буржуазный ампир, где навязчивый блеск позолоты затмевает слабые проблески сдержанности. Они выбрали гладкий светлый дуб, разлинованный шоколадными вставками и собранный в строгий воздушный ансамбль. Ему пришлось проявить настойчивость, когда ей показалось, что кровать может прекрасно обойтись без задней спинки, которую она как-то давно задела бедром, отчего долго ходила с синяком.

– Спинка должна быть! – внушительно отвечал он.

– Зачем? – недоумевала она.

Оказалось, что поскольку она предпочитает умирать на спине, спинка ему совершенно необходима, чтобы упираться в нее ногами. Она покраснела и сказала, как говорила всегда, когда ей приходилось уступать:

– Противный мальчишка!

Через неделю им привезли и расставили новую мебель. В спальной запахло лаком. Окна украсились бежевыми занавесками и лиловыми шторами. На пол постелили мягкую ворсистую лужайку из лиловой травы с песочной дорожкой по краю. Он настоял на роскошном, достойном ее неотразимой красоты итальянском трельяже. Вкрадчивый и велеречивый, с чутким, льстивым лицом иноземец приготовился ласкать ее отражение. Ящики – восемь узких и два больших, выдвигаясь, угощали обоняние десятью оттенками лакового духа. Плоская грудь достаточного размера умещала на себе, помимо прочего, вазу с цветами и светильник. Пухлое бежевое сидение на четырех узловатых ножках пряталось между инкрустированными тумбами ног, готовясь отдать себя двум упругим половинкам, чьей напористой непоседливостью он так часто наслаждался, подставляя им свои чресла, как кресло.

Кроме того, он купил в салоне на Петроградской стороне картину, подписанную именем, ничего ни ему, ни ей не говорящим, и повесил над кроватью. На картине жаркое, лазурное, бездонное в обе стороны пространство, соединившее океан и небосвод, испускало ослепительное голубое сияние, растопив в нем упрямые запятые парусов.

Когда они разбирали кровать, она ткнула в темные пятна на золотистой коже матраца и с заранее заготовленным упреком воскликнула:

– Посмотри, что ты наделал!

Он покраснел и обязался их отмыть, но она снисходительно отмахнулась:

– Ладно уж, я сама!

В дальней комнате, куда в ожидании покупателя снесли старую мебель она, вооружившись средством для чистки ковров, свела с гостеприимного матраца их триединые следы, чувствуя себя так, словно отмывает свою треугольную совесть. До чего же их оказалось много и как глубоко они въелись!

Через неделю на старую мебель нашелся покупатель, и она, как неудобная компаньонка, навсегда исчезла из Наташиной жизни…

Дело близилось к концу мая, когда вместе с первой грозой должен был прогреметь день ее тридцатипятилетия, как до этого он, озираясь среди сырого пасмурного февральского тепла и тоскуя по несбывшимся метелям, заглянул к Дине Захаревич, а после, сетуя на истерически снежный конец марта, побывал в гостях у Марии. Они были там и там, вели себя скромно, если не сказать незаметно. Танцуя с другими, искали глазами друг друга, покончив с танцем, спешили сесть рядом. На въедливый Светкин интерес она откликалась уклончиво и скупо, и по ее ответам выходило, что все у них как у всех – не хуже и не лучше. При этом она намеренно оставляла щелочку недоговоренности, сквозь которую пробивался слабый свет недовольства. Таким фальшивым образом рассчитывала она набросить маскировочную сетку на их истинные отношения, счастливые излишки которых суеверно и тщательно пыталась подоткнуть и скрыть от других. Впрочем, все ее старания оказывались напрасными при виде его влюбленного взгляда и той тихой покорности, с которой она откликалась на его самоотверженные ухаживания.

К началу лета его позиции выглядели вполне ободряюще. Ему так хотелось верить, что два их сердца сблизились до соприкосновения, и что диффузия его разбухшего от нежности сердечного вещества в ее сторону идет полным ходом.

В выходные они повадились за город. В эти наполненные двухэтажной праздной ленью дни она с удовольствием предавалась плотской и душевной неге, в которой ей не было отказа, как, впрочем, и во всем остальном. Приезжали туда в пятницу вечером, и перед тем, как заснуть, она говорила: «Прошу тебя, не буди меня, пока я сама не проснусь!». Спала долго и счастливо, минуя стороной гейзеры горячих снов и подвальные сквозняки беспокойства. Проснувшись, нежилась в струях утренней прохлады под пение невидимого за зелеными кулисами птичьего хора, и если он был рядом, а не на кухне, вручала свое тело в его многоопытные руки.

А как еще могла она сгладить ту вину, которую, не в силах дотянуться до любви, с некоторых пор испытывала? Перехватывая порой его напряженный взгляд, выдававший ежеминутное ожидание ее приговора, она взяла за правило отмечать всякую его заботу о себе, даже самую малую, касанием руки или легким поцелуем, словно засчитывая ему очки в молчаливой борьбе за ее сердце…