Николай Михайлович, откинувшись на спинку стула, смотрел на него прямо-таки с клиническим интересом, будто открыл в его личности что-то темное, угловатое и неприличное.

– Интересно, интересно! Ну-ка, ну-ка, расскажи! Может, мы там у себя отстали от жизни и чего-то не знаем?

– Сам я, может, и прожил бы здесь, но я очень боюсь за Наташу и, если уж глядеть дальше, за наших детей… – сказал он, рассчитывая вызвать вибрацию отцовских струн.

– В каком смысле? – сделался внимательным Николай Михайлович.

– В прямом! Вы посмотрите, кто разгуливает нынче по улицам! Ее же без охраны нельзя выпускать из дому!

– Вот и приставь к ней охрану!

– А как же быть с ненадежным фундаментом?

– Какой фундамент? О чем ты говоришь? Пока стране нужны наши трубы, ничего никуда не рухнет!

– Но страна же по уши в дерьме!

– Может быть, и в дерьме, но это не повод для эмиграции. Вернее, это повод для слабаков, – спокойно заключил Николай Михайлович.

Жених в выразительном бессилии развел руками.

– Если все уедут – кто же будет страну из дерьма вытаскивать? – пошел в контрнаступление Николай Михайлович.

– Да ее оттуда при всем желании не вытащить!

– Ну, если все так будут думать, то не вытащить!

– Да что бы мы с вами не думали, последнее слово за руководством, а оно…

– Согласен, но я не обсуждаю руководство страны. Это, знаешь ли, бесполезное занятие.

Выражение лица Николая Михайловича стало удивительно похоже на выражение его дочери, когда та была чем-то недовольна.

– Знаешь, Дима, честно говоря, мне плевать, как они себя ведут и о чем думают, потому что нам там, у себя, нужно думать о людях и о заводе. Когда ты знаешь, что за тобой люди и что они тебе доверяют – невозможно их обмануть, накопить деньжат и сбежать! Мы там у себя и тонем вместе, и выплываем вместе. Мы ведь с матерью тоже состоятельные… И акции, между прочим, имеются… У нас в провинции все проще…

– Впору перебираться к вам жить! – улыбнулся он.

– А что, это мысль! Мы с матерью будем только рады! Ты не думай – у нас там жить очень даже можно! Вот вы здесь, например, что видите кроме работы, да телевизора?

– Нет, нет, Николай Михайлович, что вы! Наташа ни за что не согласится! Да и я…

– А вот мы ее сейчас и спросим! – воскликнул отец, завидев входящую дочь.

– О чем это вы здесь так громко спорите? – зашла и с любопытством спросила, встав за спиной жениха и положив руки ему на плечи, Наташа.

– А вот скажи нам – ты бы хотела вернуться в Первоуральск и жить там? – спросил ее отец.

– Нет! – не задумываясь, ответила Наташа.

– Почему?

– Ну… много всяких причин…

– А в Европу жить поехала бы?

– Ах, вот вы о чем! – догадалась она и взъерошила жениху остатки волос. – Нет, и в Европу не поеду!

– Вот видишь! – развел в свою очередь руками Николай Михайлович. – Нынешние господа юристы Россию покидать не желают! Не то что Керенские! А ты говоришь – все пропало!

– Ну ладно, поговорите, поговорите! – удовлетворив любопытство, разрешила Наташа и ушла.

Некоторое время после ее ухода они молчали, а затем жених сказал:

– Все в нашем государстве поставлено с ног на голову. Население у нас делится на пострадавших и еще не пострадавших. В Европе, например, миллион человек выходит на улицы и добивается своего. Здесь же никто никуда не выходит, и добиться ничего невозможно… Я боюсь не за себя, а за Наташу и наших будущих детей, которых здесь серая пьянь в погонах или безработная богатенькая сволота может переехать, когда они идут в школу!

– Ну, не знаю, – сдался Николай Михайлович, видимо, устав от бесполезного спора. – Конечно, дети – это святое. И тут я вам не советчик. Как решите, так и будет. А нам с матерью дай бог сил продержаться на своей делянке… – улыбнулся он и затем доверительно поведал будущему зятю, что устал и ждет не дождется отпуска, что сон его теперь раскололся надвое – тесный беззвучный склеп до четырех утра и потрескавшееся на куски потемневшее, полное прозрачных лиц и ватного движения зеркало – после пяти. Что хотел бы сохранить до старости пытливость и живость ума и что того и гляди изобретут таблетку, от которой станет густеть волос и голос…

Часов в десять, когда личное время Николая Михайловича стало склонять его ко сну, Наташа сказала жениху:

– Ты уж, Димочка, переночуй сегодня (завтра, послезавтра – тут же правильно понял он) дома… Сам понимаешь, нам с тобой при папе спать неудобно – мы пока не муж и жена!

– Да, да, конечно, ты права! – согласился он.

– Как тебе мой папа?

– Супер, просто супер! Я под сильным впечатлением! – искренне отозвался он.

Когда жених, горячо распрощавшись, ушел, отец спросил ее:

– Он что у тебя – еврей?

– С чего ты взял?

– Больно умный, недовольный и картавый!

– Ну, зачем ты так!

– Ну, хорошо, хорошо. Ты же знаешь, я не люблю евреев, но случись погромы – первый буду их прятать! Ты его любишь?

– Ну, конечно, люблю! – воскликнула Наташа, покраснела и отвернулась.

– Вот и ладно! – обнял ее отец. – Нет, нет, он у тебя нормальный парень, мне понравился. Толковый, обстоятельный и свое мнение имеет. И к тому же не бедный, а это тоже важно… Кстати, как у тебя дела с Феноменко? Не обижает? Дает заработать? Может, встретиться с ним нужно?

– Не надо, папуля, ни с кем встречаться! Все хорошо, и у нас с ним полное взаимопонимание!

– Ну, еще бы! Ведь деньги я ему аккуратно перевожу!

Вот уж воистину – чем дети самостоятельнее, тем меньше родители о них знают!

Как это обычно бывает: ты просыпаешься, не желая никому зла, и пропитанное утренним светом окно услужливо сообщает, что тебе тридцать пять. Не с милосердным вычитаемым «еще», а с насмешливым довеском «уже». Ты пытаешься держать удар и с благодарным поцелуем принимаешь подарок отца: роскошную видеокамеру, которую, как и фотоаппарат, не любишь, считая, что глуповатая техника недостаточно почтительна к твоему облику. Затем является женихи и в память о первом бутоне, с которым он ступил на путь вашего знакомства, и который с тех пор почитает, как символ твоей упругой прелести, преподносит корзину белых роз. К корзине прилагается назначенный на золотой сентябрь двухнедельный тур на Антибы. К его великому смущению, лучше он ничего не нашел.

Повод требует взобраться на сцену и предстать общественному взору в лакированном виде. Для этого следует отправиться в салон красоты, где наблюдать в зеркале, как тебя портят дурацкой напыщенной прической, которая может нравиться только всеядному жениху и доброму папочке, что они хором и подтвердят, оторвавшись от бутылки коньяка.