Отдохнув после бурного предисловия к наступающему дню, он уходил готовить завтрак, а она вставала и бродила по дому в халате, не торопясь приводить себя в порядок. Привлеченная запахом кофе, она заглядывала на кухню. Подкравшись к столу, она воровато лишала французскую булку ее хрустящей конечности и, отщипывая золотистые кусочки, отправляла их в рот, наблюдая, как он колдует над завтраком. Он поглядывал на нее, улыбался, и любовное пламя оживляло его невыразительное лицо. Внезапный порыв признательности толкал ее к нему, и она, перестав жевать, целовала его в щеку. Но предательская мысль тут же спешила разрушить тихую, едва окрепшую радость: «Вот также могло быть у нас с Володей…» Настроение ее портилось, и она уходила в ванную.

Эти внезапные проблески другого, невидимого, несбывшегося мира пугали ее нереальным ощущением, будто их с Володей прошлое вдруг чудесным образом воскресло и продолжается в этом чужом доме. Самозваные фантомы выглядели особенно убедительно, когда она оказывалась одна, как это случилось одиннадцатого мая на широком солярии второго этажа, откуда она, сидя в шезлонге, подставляла голодному солнцу выбеленное за зиму тело.

Радужная паутина дрожит на концах ресниц, золотыми сотами облицованы изнутри веки. Слух отделился от ослабевшего тела и парит над ним. Не нуждаясь в зримом толковании, поскрипывает, потрескивает, попискивает, покрикивает, позванивает тишина. Легкий смолистый шепот скользит поверх влажного, отдающего рыбьей немотой дыхания залива. Медовым жаром наливается кожа, густеющая дрема сковывает веки. В безвольно склонившейся набок голове истончаются звуки.

«Наташенька, лапушка, ты не сгоришь?» – неслышно приблизившись, озабочено склоняется над ней Володя и целует ее в плечо.

«Не беспокойся, мой родной, со мной все в порядке!» – отвечает она, закидывая руку и обвивая его шею…

– Ах!.. – вздрагивает она всем телом, приходя в себя и обнаруживая в голове гудящий солнечный колокол.

Неслышно приблизившись к ней на мягких подушечках чувств, над ней склоняется жених, целует ее в плечо и озабочено спрашивает:

– Наташенька, радость моя, ты не сгоришь?

Слезы наворачиваются ей на глаза, и она ровно и приветливо отвечает:

– Не беспокойся, Димочка, со мной все в порядке…

– Ты знаешь, справа от нас живет тупой озабоченный тип, – продолжил жених. – К сожалению, я не могу запретить ему подглядывать, так что ты уж, пожалуйста, не снимай лифчик…

– Я никогда не загораю без лифчика, – сухо ответила она.

И помолчав, спросила, прищурившись:

– Может, взорвать его вместе с машиной, чтобы не подглядывал?

– Взорвать можно, но боюсь, вместо него через некоторое время появится такой же, если не хуже! – нашелся он.

– Хорошо, я учту, – с той же сухостью отвечала она.

Ее внезапное отчуждение, которое он тут же приписал своему промаху, опечалило его, и он ретировался. Весь день он чутко следовал маятнику ее настроения. К вечеру ему показалось, что их жесты, улыбки, смех, в которых его доля была подавляющей, сгладили этот неприятный эпизод. Однако перед сном она, сославшись на усталость, ему не далась…

Заявив о себе решительным ранним теплом, месяц май к концу жизни сник, обессилел, заставил носить свитера и кутаться в куртки. Из-за его прохладного отношения к своим обязанностям они большую часть времени проводили в доме, засиживаясь за поздним ужином и телевизором и выходя перед сном на балкон, если позволяла погода. Два или три раза полночь оказывалась тихой и ясной, и он, усадив ее рядом с собой, водил по небу пальцем, листая небесный атлас, как поэму и обнаруживая в ней звездный масштаб своей любви.

– Как ничтожны людские устремления, если смотреть на них оттуда! – воодушевленно тыча в слабые звезды, говорил он и добавлял: – Но в радиусе миллиарда световых лет ты самая лучшая!

– А дальше? – смеялась она.

– Дальше не знаю, не бывал…

Они смотрели на небо, а мерцающие небесные герои, привычно притягиваясь и отталкиваясь, то есть, подчиняясь коллективному эгоизму, глядели мимо них, совсем как сфинкс посреди опаленных земных песков, что являет собой воплощение бесконечного равнодушия мира. Только поэт способен настаивать на том, что в лучистом мерцании брошенных на обманчиво-черное поле кристаллов заключено нечто деятельное и одухотворенное. Определенно, первые астрономы были поэтами. Это также верно, как и то, что звездное поле более всего годится для игры в «чет-нечет», а поэзия есть пранаука всех наук.

– Откуда ты столько знаешь? – удивлялась она.

– Книжки надо читать! – улыбался он, поглядывая на ее резной профиль, проступающий из самых первых строк белых ночей. Становясь серьезным, пояснял: – В детстве увлекался – да нет, какой там – бредил астрономией! Теперь уже все забыл…

Ей нравились их полуночные бдения, и она, освобождая голову от веса земных мыслей, в конце концов, укладывала ее ему на плечо. Однажды под звездами она спросила его:

– Ты когда узнал об измене этой твоей Мишель – быстро утешился?

Захваченный врасплох, он вытянул губы в трубочку, издал протяжный, родом из чужого алфавита звук и ответил:

– Не сразу, нет, не сразу… Сначала месяца три пил, а затем да, утешился…

Он ждал, что она скажет, но она молчала.

– А ты после мужа? – спросил он.

– Я два года на мужиков смотреть не могла, – ровно и просто отчиталась она.

– А потом?

– А потом был суп с котом…

Тридцатого мая днем она поехала в аэропорт встречать отца, велев жениху быть у нее часам к шести.

– Хочу вас, наконец, познакомить! – объявила она.

В шесть вечера он был у дверей ее квартиры.

Вместо того чтобы воспользоваться ключом, которым она его снабдила, он оживил соловьиную трель звонка и прислушался. После небольшой паузы раздалось потустороннее лязганье, и дверь открылась. На пороге возник видный мужчина в темных брюках и белой рубашке с отпущенным на свободу воротом. Был мужчина примерно одного с ним роста, но шире в плечах. Вопросительно посмотрев на гостя, он вдруг улыбнулся Наташиной улыбкой.

– Здравствуйте, Николай Михайлович, я – Дима! – заторопился жених.

– А-а, Дима, заходи! – пробасил мужчина, широко распахивая дверь и улыбку. – Заходи, заходи!

Он вошел, протянул руку и представился теперь уже обстоятельно:

– Максимов Дмитрий Константинович.

Его ладонь исчезла в широкой и крепкой ладони ее отца:

– Николай Михайлович. Ну, проходи, проходи! Наташа сейчас придет! Ну, куда пойдем – на кухню или в гостиную? – басил отец.

– По мне лучше на кухню! – выбрал он.

Они прошли на кухню и уселись друг напротив друга.