Она все еще была красивой, энергичной женщиной. С трудом верилось, что после смерти Ахмада у нее больше никого не было – но глаза ее и поныне увлажнялись, когда она вспоминала о нем. И пусть люди говорят, что хотят, – это была прекрасная, благородная женщина, которая помогала мне гораздо больше, чем кровные родственники. Она была столь добра и великодушна, что жертвовала своим удобством и своей выгодой ради нашего блага.

Фаати тоже пыталась помочь, как могла – только мало что могла при двух маленьких детях и скромном заработке мужа. В ту пору всем приходилось нелегко. Из всех, кого я знала, хорошо зажили только Махмуд и Али – знай себе богатели. Отцовский магазин (который вообще-то принадлежал теперь матери) они заполняли добром, полученным по казенной цене, а потом втридорога перепродавали на базаре.

Матушка состарилась, ей все было в тягость. Я не так часто заглядывала к ней, а когда приходила, избегала встречи с братьями. Я также перестала ходить на семейные собрания и всякие мероприятия, но однажды мать позвонила мне с радостной вестью: после стольких лет жена Али наконец-то забеременела. Чтобы отпраздновать это событие и воздать благодарность Аллаху, она решила устроить обед в честь имама Аббаса и пригласила также и меня.

– Что ж, поздравляю! – сказала я. – Передавай наилучшие пожелания жене Али, но ты же понимаешь, что я на этот обед не приду.

– Не говори так! – сказала она. – Ты непременно должна прийти. Это же в честь имама Аббаса, как можно отказываться. Отказаться – к худу. Мало тебе несчастий в семье?

– Нет, мама, не мало – но я не хочу никого из них видеть.

– Так не смотри на них. Просто приходи на обед и молитву. Аллах тебе поможет.

– По правде говоря, – сказала я, – мне хотелось бы сходить на поминовение или даже в паломничество, поплакать, чтобы душа освободилась. Но я не хочу встречаться с моими недостойными братьями.

– Ради Аллаха, перестань так говорить! – возмутилась она. – Какие бы ни были, это твои братья. И что плохого сделал тебе Али? Я сама видела, как он звонил и одним, и другим, и третьим, старался тебе помочь. – И она пустила в ход главный довод: – Приходи не ради них – ради меня. Ты сама-то помнишь, как давно у меня не бывала? Ты все время наведываешься к госпоже Парвин, а со мной даже не поздороваешься по пути. Ты хоть понимаешь, как недолго осталось твоей матери жить на этом свете?

И она принялась плакать и плакала до тех пор, пока не вытребовала у меня согласие прийти.

На церемонии в честь имама я тоже плакала – без конца – и просила Аллаха ниспослать мне силы нести нелегкое бремя моей жизни. Я молилась за своих детей и их будущее. Подле меня плакали и молились госпожа Парвин и Фаати. Этерам-Садат, блистая золотыми украшениями, восседала во главе собрания и на меня предпочитала не смотреть. Матушка шепотом читала молитвы, отсчитывая бусины на четках. Жена Али, гордая, торжествующая, сидела рядом со своей матерью, стараясь лишний раз не шелохнуться – а ну как выкинет. И все время требовала то такое блюдо, то эдакое, и ей их тут же подносили.

Когда гости разошлись, мы принялись убирать, пока Садег-ага, уводивший детей погулять, не вернулся за мной и Фаати. Мать расцеловала внуков, усадила их во дворе и принесла им супа. Тут и Махмуд явился, и Этерам-Садат выкатилась ему навстречу во двор, точно огромный шар. Однако матушка еще не готова была их отпустить. Она принесла суп и Махмуду и начала перешептываться с ним. Я догадывалась, что речь идет обо мне, но я была так обижена и зла на Махмуда, что не желала примирения, хотя и понимала, что мне может однажды понадобиться его помощь. Главное же, я не хотела, чтобы разговор, а тем более спор с братом произошел на глазах у моих сыновей.

Я позвала Сиамака и Масуда и сказала:

– Сиамак, отнеси сумку с вещами Ширин в машину и жди меня там. Масуд, забирай Ширин.

– Куда ты собралась? – спросила матушка. – Дети только что приехали, они еще и суп не доели.

– Мама, мне пора. У меня много работы.

Я снова окликнула Сиамака, и он подбежал к окну, чтобы принять у меня из рук сумку.

– Мама, ты видела, у дяди Махмуда новая машина! – сказал он. – Мы ее быстренько осмотрим, пока ты собираешься.

И он позвал с собой Голама-Али.

Масуд сказал:

– Мама, приведи Ширин с собой. Я пока тоже посмотрю машину.

Мальчики выбежали втроем на улицу.

Матушка явно спланировала примирение брата и сестры, и Махмуд тоже явился подготовленный.

– Ты учишь меня не поступать дурно, сохранять верность семье, – говорил он матушке. – Но я жертвовал своими правами и я прощал, потому что пророк учил мусульман прощать. Но я не могу принести в жертву веру, то, что причитается Аллаху и Пророку.

Возмутительно – однако, зная Махмуда, я понимала, что и эти слова для него – нечто вроде извинения. Матушка подозвала меня к себе:

– Дочка, на минутку!

Я надела свитер: погода в начале марта была еще прохладной, хотя и приятной. Подхватив на руки Ширин, я нехотя вышла во двор. И именно в этот момент с улицы раздались крики, а младший сын Махмуда, Голам-Хоссейн, вбежал во дворе, вопя:

– Скорее, Сиамак подрался с Голамом-Али!

Следом вбежала дочь Махмуда, вся в слезах, и завизжала еще громче:

– Папа, скорее! Он убьет Голама-Али!

Али, Махмуд и Садег-ага кинулись за ворота. Я посадила Ширин на землю, сдернула висевшую на перилах чадру, накинула ее на голову и выбежала следом. Растолкав собравшуюся у ворот толпу соседских детей, я увидела, как Али, прижав Сиамака к стене, осыпает его ругательствами, а Махмуд со всей силы бьет моего сына по лицу. Я знала, как тяжела рука Махмуда, и каждый удар словно приходился по моей плоти.

Вне себя, обезумев, я крикнула:

– Отпусти его! – и бросилась к ним. Чадра упала на землю, когда я кинулась между Сиамаком и Махмудом и обоими кулаками попыталась ударить Махмуда в лицо – попала всего-навсего в плечи. Я бы его на куски разорвала. Снова он обижает моих детей. У них нет отца, который бы вступился за них, вот Махмуд и Али и позволяют себе обращаться с мальчиками, как вздумается.

Садег-ага оттащил моих братьев, но я продолжала, сжав кулаки, охранять Сиамака, точно бдительный часовой. Только теперь я увидела Голама-Али – он сидел на краю канавы и плакал. Его мать растирала ему спину, шипя проклятия. Бедняга не мог толком вдохнуть. Сиамак швырнул его наземь, и Голам-Али расшиб спину о цементный край канавы. Мне стало очень его жаль, и я, не подумав, спросила:

– Дорогой, ты как?

– Оставьте меня в покое! – яростно завопил Голам-Али. – И вы, и этот бесноватый!

Махмуд чуть ли не воткнулся лицом мне в лицо и со злобной гримасой прорычал:

– Попомни мое слово – этого тоже вздернут. Мальчишки – плоть и кровь неверного бунтовщика, и кончат они, как он. Посмотрим, как ты помашешь кулаками, когда его будут вешать.