Предплечье ныло, и, как показалось Воронцову, эта вздрагивающая боль поднялась выше, к плечу, и охватывала временами уже всю левую часть тела. Прав был Смирнов, надо сделать перевязку. Но не сейчас же этим заниматься. Вот войдём в деревню, убедимся, что там немцев нет, окопаемся у дороги, и тогда можно будет заняться собой.

Когда окончательно стемнело, они вошли в деревню. Перелезли через жерди, белевшие наполовину отпавшей берестой, перебежали вдоль картофлянища к сараям. Замерли. Отдышались. В деревне было тихо. Только собаки взбрёхивали, подзадоривали одна другую, но азарта в их скучающем лае не было, и вскоре они затихали. Пахло картофельной ботвой и укропом. Воронцов стоял, прижавшись плечом к шершавому бревенчатому углу, и всматривался в темень впереди. Ничего там нельзя было разглядеть, кроме того, что за высокой изгородью вроде бы начинался старый заросший сад и за садом стоял дом. Сразу вспомнилось, как в детстве в Подлесном вот в такую же пору первых холодов они, деревенские мальчишки, подкрадывались с задов, точно так же пахнущих картофельной ботвой и укропом, к чьему-нибудь саду, где ещё висела, дразня их своей зрелой желтизной, поздняя антоновка… Он понял, что надо каким-то образом избавиться от этих ранящих его душу воспоминаний и призрачных соблазнов. Они мешали ему воевать и думать о войне. Потому что сейчас, чтобы выжить и вернуться на свой родной пригорок в Подлесном, необходимо думать о войне, о противнике, об исправности оружия и боеготовности вверенных ему бойцов и курсантов, о необходимости выполнить поставленную задачу.

Крайний двор они обошли стороной. Старчак сказал, что иногда, особенно в разведке, надо быть хитрее устава и его положений, одно из которых гласит о том, что разведку населённого пункта следует начинать с осмотра отдельно стоящего или крайнего дома. Если немцы переоделись в нашу форму и взяли наше оружие, они наверняка проштудировали и наши уставы.

Подошли к другому дому. В окнах ни огонька. Двери наглухо заперты. Ни голоса, ни шороха. Только, когда они подошли ближе, вздохнула, видимо, почуяв людей, корова да забеспокоились овцы, стуча рогами в перегородку. Зот пробрался к окнам и с винтовкой наготове затаился между чёрными смородиновыми кустами. Воронцов и Алёхин залегли возле дороги. А Васяка пробрался к крайнему окну и постучал. Слышно было, как залоскотало стекло нижней, видать, сильно рассохшейся шипки, как погодя глухо стукнуло в глубине спящего дома, как потом лязгнул пробой внутренней двери, и старушечий голос что-то сердито забормотал. Васяка снова постучал, уже тише.

– Кто там? Неверная сила… Ходют всё, ходют… И чего ходют в такую-то пору?

– Бабушка, я из соседней деревни. Корову ищу. Корова потерялась.

– Какие нонича коровы? Коровы давно в хлевах. Кто ты, злодей?

– Да сама ты – старуха окаянная! – с тем же ожесточением ответил Васяка, видать, потерявший всякое терпение, когда из-за двери его назвали злодеем. – Красная Армия пришла, а ты, бабка, не открываешь. Скажи хоть, немцы в деревне есть? Или ушли?

За дверью сразу всё затихло. Погодя заскребли, зашоркали по косяку. Видимо, старуха отыскивала завалку. Вскоре дверь скрипнула, приотворилась, и из темени сенцев наружу высунулась голова, покрытая шалью.

– А ну-ка, покажись, где тут Красна Армия? И почему она на своей земле ночами украдьмя ходит? – Голос старухи отвердел и она уже без опаски, шире отворила дверь, пытаясь разглядеть притаившегося у стены человека, разбудившего её среди ночи.

– Да уймись ты, старая. Я же не в гости к тебе прошусь. Отвечай, немцы в деревне есть?

– Вот дипломат, – нетерпеливо шевельнулся Алёхин. – Всё дело сейчас испортит.

– Не волнуйся, – ответил Воронцов. – Он знает, как с такими разговаривать. Бабка-то, видишь, с норовом. Хорошо, что не со сковородником вышла.

– Германцы? Ёсь германцы, – сказала старуха, уже тише, видать, разглядев-таки у стены красноармейца Абраменкова. – Обоз ихний пройшёл. Трёх курочек поймали, неверная сила.

– А где они теперь, бабуль?

– Да где ж они теперь?! Почём же я знаю? Видать, сварили и сожрали их, ироды. Курочек моих. Самых молоденьких выбрали. Что б им пусто было, неверная сила!

Алёхин уткнулся лицом в рукав шинели, затрясся. Воронцов, сдерживая дыхание и стук сердца в горле, тоже усмехнулся.

Старуха, разглядев Абраменкова, захлопнула дверь. Звякнула железным клином завалка.

– Да что ты, бабуль, так боишься меня?

– Я никого не боюсь. А тольки добрые люди в такую-то пору по чужим дворам не ходють.

– Да что ж ты такая злая!

– Трёх курочек… – бормотала за дверью старуха. – Трёх курочек… Неверная сила… Самых молоденьких… – И вдруг спросила проясневшим голосом: – А ты кто ж сам будешь, коли про германца пытаешь?

– Я ж тебе русским языком говорю, свои мы. Вот открой дверь и увидишь.

– Ты меня не уговаривай. Не с девкой гомонишь, злодей.

– Да не злодей я, бабушка. Говорю, свои мы.

– Свои… Вси нынче свои. Курей больше нетути.

– Нам твои куры не нужны. Нам только узнать дорогу. И нет ли в деревне или где поблизости немцев. Поговорить надо. А там мы и дальше пойдём.

Дверь отворилась. Васяка заговорил тише. Старуха молчала. Погодя боец вышел к калитке и позвал в темноту:

– Товарищ командир, заходите.

Они вошли в тёмные сени с земляным полом. Здесь было тепло. Пахло коровой. Послышалось шумное дыхание и короткий сдержанный мык.

– Коровушку напужали, матушку мою. – И старуха позвала в темноту: – Лысёша, Лысёша… Никто тебя не забижает. Ох, господи, господи…

И Воронцов подумал: «Корова-то у старуха Лысеня, как и у нас в Подлесной».

Перешагнули высокий порог и оказались в жилой половине. Здесь пахло старыми бревенчатыми стенами и тёплой печкой, которая мутно белела прямо посреди горницы. Старуха зажгла лучину, ловко сунула её в светец над деревянным ушатом с чёрной водой. Горницу озарил неяркий желтоватый свет, который, казалось, едва достигал углов и не справлялся с потёмками в запечье и под лавками. Низенькое, с улицы казавшееся маленьким, как в бане, окошко было наглухо занавешено толстой шалью, точно такой же, какая лежала на плечах старухи.

– И правда что свои. – Старуха оглядела их и вздохнула. – Солдатушки, сыночки вы мои милыи. Куда ж вас гонят, таких-то молоденьких? Кругом, люди говорят, уже германец всё прихватил.

Они молчали.

Старуха кинулась к печи, загремела заслонкой, достала чугунок с картошкой, поставила его на стол. Откинула белую холстинку, нарезала толстыми скибками свойского хлеба. И картошкой, и хлебом запахло так, что у Воронцова закружилась голова.

– Поешьтя вот, поешьтя. Чем Бог послал. Небось давно во рту крошки не было. А больше ж ничего у меня и нетути. Не обессудьте, деточки. А германец из деревни уйшёл. И обоз, и эти, какие в Улюшкиной хате на постое были. Перед вечером и ушли. Курей напоследок нахватали, на палку навязали и уйшли.