обе стороны высокой дамбы расстилается снежная равнина, на которой кое-где чернеют кусты. Весной ее заливает вода, и тогда между Новочеркасском и Ольгинской образуется море.

– Какой части? – снова спрашиваю, на этот раз строевого казака, который кормил своего коня хозяйским сеном во дворе домика путевого сторожа.

– Мамонтовской. Что это не Круг кружится?

– Войсковой штаб. Круг уехал с атаманом «самоопределяться» на Кубань.

Казак смачно выругался.

– Что ж «хузяева» на фронт не пожалуют? Там братва налила бы им сала за воротник.

– А ты сам чего не на фронте? Драпаешь?

– Так их душу так, я сам себе враг, что ли? Круг в тыл, войсковой штаб в тыл, так и я с ними. Была нужда воевать до победы!

При переправе в штабной обоз еще больше влилось посторонних повозок. Я обгоняю какую-то не то саперную, не то техническую часть, – судя по знакам на погонах. Тут пеших нет, что служит признаком фронтового учреждения. Офицеры довольно интеллигентного типа, – совершенная редкость в это время.

– Какие последние вести с фронта, что там происходит? – спросил я одного средних лет капитана в поддевке. – Неужели наши армии разгромлены окончательно?

– Разгромлены – не разгромлены, а только дальше воевать нечего. Эта война какая-то бессмыслица.

Я осадил своего россинанта и вопросительно поглядел на крамольника.

– Да, да! – продолжал он нервно, словно вопрос касался его самолюбия. – Во имя чего и кого воевать? Чтобы Шкуро в 30 лет дослужился до чина фельдмаршала? Чтобы Деникин прославился, как Александр Македонский? Для блага спекулянтов? Казачьи политики кричат о защите древних казачьих вольностей, а кому они нужны, эти допотопные вольности? Казакам нужно лишь закрепить за собой свои земельные наделы. Так ведь они двадцать раз могли бы сами договориться с большевиками, не вмешайся в станичную потасовку разные Бычи и всякая прочая отрыжка керенщины. Этим нужна была казачья государственность, чтобы тешить свое самолюбие.

Я не стал отстаивать чуждых мне казачьих политиков, но заикнулся про ужасы советского режима, о которых везде трубили.

– Этих криков, подлинно, хоть отбавляй! А знают ли, хотят ли здесь знать Совдепию? Кто из здешних мудрецов занялся всерьез изучением советского законодательства? Анекдотики преподносят нам целый год господа журналисты, это мы сразу видим. Как знать, а вдруг у нас не только не лучше, а хуже, чем у них?

При той катастрофе, которая только что постигла белый стан, протест против дальнейшего братоубийства был неизбежен, особенно среди тех, которые имели время и ум, чтобы думать. Но протест слабый, разрозненный, ничуть неопасный вождям.

Новочеркасск переселился в Ольгинскую.

Здесь мы стали считать раны, товарищей считать. Товарищи оказались все налицо, но две подводы пришлось бросить в пути, переложив вещи на две других. Это на первом же переходе!

В станице стоял дым коромыслом. Хорошая погода подняла настроение. Оставив за спиной Дон, хотя и замерзший, беглецы чувствовали себя в безопасности.

С дали не доносилось ни одного орудийного выстрела.

– Быть может, красные разбиты? Неужели Деникин допустит сдачу Новочеркасска? Ведь это потрясет донское казачество.

Появились «пластинки»[296]. Начали судить, рядить, думать, гадать.

– Потому, должно быть, эвакуировали из Новочеркасска, чтобы не мешать боевым операциям.

– Мамонтов, говорят, у Репной пленил чуть не половину армии Буденного.

Мамонтов, действительно, начал проявлять активность и имел кой-какой успех северо-западнее Новочеркасска, у Провальского завода. Частичный успех раздули в крупную победу.

Ген. Гусельщиков, командир 3‑го донского корпуса, предполагал даже зажать в тиски красные части, наступавшие на Новочеркасск; в тылу у них, несколько восточнее этого города, застряла конная дивизия ген. Лобова. Гусельщиков ожидал, что она воспользуется случаем, ударит на красных и поставит их в положение между двух огней. Но генерал Лобов, человек нерешительный, тяжелодум, решил за лучшее отступать по инерции и не врезался в спину зарвавшегося врага. Его дивизия отошла еще восточнее, к Дону.

Участь стольного города была решена. В Ольгинской, однако, в сочельник царило праздничное настроение.

Оно всегда поднимается, когда человек обогреется и поест.

– Чего унывать! – поясняли оптимисты. – Весной прошлого года была точь-в-точь такая же история. Тоже чуть не весь Новочеркасск бежал в Заплавы[297]. И что же? Отсиделись! Отсидимся и теперь за Доном. Рождество проведем здесь, а Новый Год во всяком случае отпразднуем дома.

Захваченные с собой снеди, приготовленные к Рождеству, еще не иссякли.

Кой у кого имелось и спиртное. Сочельник хотя и на походе, и в тесноте, но прошел не так уж плохо. Не бегство, а зимний пикник!

К вечеру стрелка боевого барометра показала «неустойчиво».

– В шесть часов утра выступление в Кагальницкую, – пронеслось из конца в конец долговязой станицы.

– Вот тебе и рождественская заутреня!

Завтра двинемся в глубь степи. Путем Корнилова. Куда-то он нас приведет?

«Ночь под Рождество не дает нам прежней радости, – писал некий Треплев в экстренном выпуске «Приазовского Края», от 24 декабря. – Не праздничные подарки несет нам дед мороз; в его сказочной корзине нет игрушек. В ней новые лишения, новые скитания, горькие испытания. Словно наступили средневековые времена, когда при приближении врага население города в паническом страхе убегало, куда глаза глядят. Кто из нас готовится к наступающему празднику, кто из нас думает зажечь веселые огни на елке? У всех одна мысль: Бежать. Уйти. Не рано ли? Кто знает, быть может, рождественский дед обрадует нас не сказочной радостью: неожиданно принесет нам праздничный подарок – победу».

Какой-то подголосок тянул в последнем, праздничном номере той же газеты:

«Звезды кровавые горят в эту рождественскую ночь. Пустыня задушила наши сады, оголила наши деревья, смяла цветы. Пустыня победила. В горячке, в бреду, но мы не смеем останавливаться, не смеем падать духом. Надо нести свой крест и итти, двигаться, будить в себе и в окружающих настойчивые зовы жизни. Слышишь ли, путник? Надо итти. Перевяжи свои раны, утри горький пот с своего чела, смахни налипшую пыль, и дальше, дальше»[298].

Дальше, в Кагальницкую!

Рождественский дед не принес желанного подарка. Победа улетела от белых знамен. Новочеркасск и Ростов агонизировали.

24 декабря генерал Богаевский издал приказ № 2404, обращая его к донским законодателям:

«Предлагаю членам Круга поступить в ряды Донской армии, обещаю за это опубликовать фамилии поступивших. Я уверен, что державные хозяева земли донской на деле покажут свою любовь к своему краю».

– Нема дурных! – молчаливо ответили законодатели.

Круг горел желанием сражаться, но только словопрениями и резолюциями.

Доброволия, армии которой большевики разгромили и выгнали во мгновение ока с Украины, потерпела страшное фиаско. Удельный вес ее падал. Ей приходилось прятаться за спины кубанцев, укрываться на территории Рады. Деникин понимал, что какая-нибудь надежда на успех возможна лишь в том случае, если кубанцы, напуганные приближением большевиков к своей области, выйдут из состояния «нейтралитета» и возьмутся за оружие. В силу необходимости приходилось сбавить тон даже в разговоре с зачумленной Радою.

Зная, сколь ненавистно казачьим политикам особое совещание, Деникин 17