Лошади изнемогали, то и дело застревая в грязи. Наши два подводчика давно уже исчезли, слава богу, не захватив свою «худобу». Один бежал из Хомутовской, другой заболел тифом в Гуляй-Борисовке. Судейцы, по преимуществу молодежь, не привыкшая к барству, быстро освоились с лошадьми, а при переездах, в случае надобности, дружно принималась вытаскивать повозки из грязи. Работал, на других глядя, и сиятельный граф Канкрин, позабыв на время и свой титул, и свое высокое происхождение от знаменитого министра Николая I.

В других учреждениях грязную работу выполняли денщики, писаря и другая челядь. Суд сам обслуживал себя.

При передвижении почти все наши юристы брели пешком по громадным лужам, образовавшимся на дороге. Местами вода доходила до колен. Иные выбирались на пахоту, – по-здешнему «стерну»; но тут не хватало силы тащиться долгое время, так как вокруг сапог моментально нарастали тяжеловесные комья липкой грязи.

Я, путешествуя верхом, мог бы считать себя счастливцем, если бы не цирковое образование моего «Игрушечки-Конька». Чуть только я останавливал его, как он спешил «умереть», подминая меня под себя и вываливая в грязи.

Рассердившись на эти выходки, я отдал его, верст за пять до Екатерининской, офицеру-квартирьеру, который поскакал вперед выбирать нам пристанище. Но без лошади оказалось куда хуже. Много горя хватил я при переезде через реку Ею, перед самой станицей. Здесь дорога шла до моста по гати. Фашинник в одном месте прогнил; пустоту заполнила грязь и образовала колодец. Я, оступившись, провалился в него до плеч. С великими усилиями меня извлекли из грязевой ванны писаря войскового штаба, ехавшие на телеге.

Эта гать осталась памятной не только мне. Одна чья-то повозка сползла в Ею, другая застряла в том же колодце, где выкупался я, так что ее пришлось бросить. Засело и погибло несколько лошадей. Граф Канкрин оставил в грязи свои сапоги и полверсты шлепал в одних чулках, пока его не подобрала наша подвода. Несмотря на такую напасть, его сиятельство не схватил даже насморка. Удивительно здоровы бывают люди, когда спасают свою шкуру.

Если поход Корнилова по этому же пути назвали Ледяным, то нашему не могло быть дано другого названия как Грязевой.

В Екатерининской провели Крещенье.

Еще накануне праздника, с полудня, в станице началась невообразимая пальба. Многие из беженцев всполошились.

– Это святят воду, чтобы завтра Христа крестить, – успокоили туземцы. – Тут такой обычай, чтобы каждый казак выпалил пять раз по этому случаю.

Стрельба не умолкала и в день праздника.

– Сколько тратится даром патронов! Шла бы лучше Вольная Кубань палить на фронт, – назидательно говорила донская «козя».

Каждый кубанец выстрелил, наверно, не пять, а пятьдесят пять раз в Крещенье. Иные до того разохотились или так обильно запаслись патронами, что не унялись 7‑го числа и палили уже ради озорства.

В этот день, под сухой ружейный треск, покинули мы Екатерининскую и перебрались в Павловскую.

Здесь вздохнули облегченной грудью, выбравшись на железную дорогу. Станица – подле самой станции Сосыка, между Ростовом и Тихорецкой, в 45 верстах от последней.

Во время блуждания по степным захолустьям мало какие вести доходили до нашего слуха. Знали только одно: дело дрянь, раз драпаем и драпаем без конца.

Теперь насладились самыми достоверными известиями, почерпнув их частью из газет, частью из штаба Донской армии. На станции стояли поезда ген. Сидорина и оперативной части; в станице разместилось «дежурство»[302] и управление начальника снабжений.

В Новочеркасске и Ростове, узнали мы, хозяйничают красные.

Но они не могут перейти Дон, снова освободившийся ото льда на святках.

– Живая сила сохранена, и не все еще пропало! – утешали газеты.

– Все зависит теперь от того, пойдут ли воевать кубанцы, – говорило начальство.

Мы, побывавшие в кубанских станицах, убедились, что кубанцы не пойдут.

В Павловской, забитой донскими и добровольческими учреждениями, мы долго мучились, прежде чем нашли кой-какое пристанище. Мне две ночи пришлось провести в одной хате с корниловским знаменным взводом. Душ двадцать мальчишек охраняли полковую «святыню», решительно никому не нужную. Они очень тосковали в тылу.

– Прожились тут почем зря. Можно прямо сказать: профиршпилились. Самогону хорошего здесь, знаете, нету, больше налегаем на спирт. А этот только у фельдшеров и сестер милосердия добываем на обмен. Загнали все золото.

– Как же теперь будете?

– Если на фронт, то две-три удачных атаки, и поправим дело.

– На кого в атаку? Если на неприятеля, то скорее на тот свет отправитесь, чем разбогатеете.

– Атакуют не всегда противника. За что мы кровь проливаем? За буржуев! Добром они ничего на армию не дают. Почему бы изредка их не поатаковать?

Наши газеты писали, что сущность социализма заключается в ограблении имущих неимущими. Если это так, то корниловские солдаты, судя по их же речам, были настоящие большевики.

– Чорт возьми, – возмущался один из юнцов, – что здесь за народ проклятый! Я в три дома заходил, продавал веревку, – хоть бы один подлец купил на счастье. Федералисты сволочи, Бычи! Развратила их Рада.

– Что у вас за веревка?

– Бесценная: веревка от повешенного. Жида раз под Курском вешали, задорный такой. Ему петлю надевали, а он же крыл нашего брата. Угробили. Веревочку-то я припрятал потом. От самого Курска вожу с собой. Не здесь, так в другом месте загоню за дюжину «колокольчиков».

Павловская – родина Быча. «Хведералисты» здесь поработали изрядно.

– Нам ни красных, ни белых, ни зеленых, ни зрелых. Кубань сама по себе. Демократичная республика! – заявляли павловцы.

– Политики, рак их съешь, – иронизировали донцы. – Понимают в политике столько же, как наши кривянские бабы-молочницы. Избаловались, испохабились! Отяжелели от урожая. Буржуями живут. А где слыхано, чтобы буржуй шел на фронт!

Кубанцы на своем тучном черноземе живут куда зажиточнее донцов.

Гражданская война мало разорила здешний богатый край.

Даже бедняки, воевавшие под знаменами Шкуро и Покровского ради зипунов, теперь поправили свои дела.

Благоденствие и пресыщенность породили неслыханный эгоизм. Несчастье братьев-донцов мало трогало кубанцев. Они не только не выказывали русского радушия, но обнаруживали изумительное хамство. Мы, судейские, например, от них ничего не требовали, кроме ночлега и приветливого слова. А вместо этого часто слышали незаслуженную брань.

– Приехали, хамы, свиньи, объедать нашу Кубань, – вопила дебелая хозяйка-казачка, выгоняя из квартиры нашего смиренного, тихого, деликатного ген. Петрова и нескольких других, вполне приличных офицеров, втиснувшихся было, с помощью администрации, в хорошую хату.

– Что тут за паны явились? Моя хата! Кого хочу – пуштю, а не желаю – не пуштю, – разорялась она, выпятив грудь и воткнув сжатые кулаки в свои бока. – Мы к вам на Дон не лезем. Маруся! тащи сундуки, выноси стол и стулья.

Воинственная баба оставила бедному нашему председателю и его компании голые стены.

Некоторые хозяева, чтобы избавиться от постоя, уходили на целые дни и запирали хаты снаружи. Озлобленные донцы вышибали прикладами двери в присутствии станичных властей.

– Чорту они братья,