В виде особой льготы им разрешалось подсаживаться для отдыха на любую телегу. Охрана!

Часа через четыре добрались до Хомутовской. Ее еще до нас переполнили цыганские таборы беглецов. Драп был великий, решительный и всеобщий.

Ни в одной хате не удалось найти угла, чтобы обогреться.

Дальше! Дальше!

К вечеру мороз усилился. Опять публика обогревалась под свинцовым шатром зимнего неба, конвоируя свои повозки. Но «дрожамент» под конец прохватывал и тепло одетых. Кадеты, выбившись из сил на полдороге, забились в щели между тюками клади на телегах и согревали дыханием отмерзшие пальцы.

Мерз и я на своем «Игрушечке-Коньке». Так коллеги прозвали мою лошадь, которая на втором переходе вдруг вспомнила свою цирковую науку. Иногда она поднимала передние ноги и пыталась итти на задних, совершенно не заботясь об участи всадника. Чаще же всего она «умирала», то есть быстро приседала и падала на какой-нибудь бок, точно мертвая, придавливая при этом мои ноги, если я не успевал их вытащить. Из-за ее любви к искусству я постоянно рисковал слететь с седла или изувечить свои оконечности при неудержимом хохоте публики, которой она показывала свои фокусы.

Квартирьеры отвели для суда в Кагальницкой дом священника. Но когда мы, полузамерзшие, притащились на ночлег, его перехватили другие по праву сильного. Мы и не подумали заикнуться о своем юридическом праве и потребовать эвакуации насильников, а вступили с ними в переговоры и выторговали для двадцати восьми человек половину поповской залы, чтобы разлечься вповалку на соломе.

Подводчики не имели ни малейшего желания спасать великую и неделимую в задонских степях. Некоторые из них убежали еще из Ольгинской; были среди них и такие ловкачи, которые увели своих лошадей. За последними вообще приходилось смотреть в оба, так как их крали, одно учреждение у другого. Как мы ни устали, но должны были караулить свой транспорт, разбив ночь на смены.

Наш рождественский обед, – он же завтрак и ужин, – составили только мясные щи. Но мы их хлебали с большим аппетитом, чем самые изысканные праздничные блюда.

«Елка в Совдепии и елка на Дону», – вспомнил я прошлогоднюю рождественскую карикатуру. Слева – бедная семья, в лохмотьях, грустно сидит вокруг пустого стола, украшенного только горшком с засохшим цветком. Справа – сытая трапеза, подле разукрашенной елки, в богатом доме.

По прихоти судьбы в нынешнем году многие «спасатели отечества» завидовали советской елке, даже в том виде, как изобразил ее белый карикатурист. Там хоть нищие, зато у себя дома. А мы и нищие, и притом бездомные бродяги. У нас даже не было засохшего цветка.

В Кагальницкой простояли двое суток.

«Вдовья станица» – зовут ее казаки. В каждой хате вдовы. За годы мировой и гражданской войны погибло около тысячи кагальницких казаков, мужчин в расцвете жизненных сил.

Пострадал и мертвый инвентарь станицы. Несколько кварталов выгорело дотла, кое-где – отдельные дома. Обгорела даже одна церковь.

И все-таки казачки относились к нам сносно. Только у епископа Гермогена вышел конфликт с хозяйкой, и она погнала его вон из хаты. Святительский сан не остановил расходившуюся бой-бабу.

На третий день праздника я ходил по станице с одним коллегой и разыскивал хлеб для своей судейской «братвы».

Дальновидные казачки крайне неохотно продавали его на «ермаки», а реальных ценностей у нас не было. Мы обошли несколько улиц, заходя почти в каждый дом.

– Нет… Не пекли.

– Пекли для праздника, а теперь весь вышел.

– Пекем только для себя.

Так отвечали, правда, очень вежливо, повсюду. В сенях одной мазанки два коровая, плохо прикрытых салфеткою, не ускользнули от моего взора.

– Не продаем. Самим нечего будет есть.

– Продайте хоть полхлеба. У нас на обед нету.

Казачка, – добродушная баба средних лет, – поглядела на меня с жалостью. Потом взяла нож, отрезала ломоть и подала мне:

– Примите, бедненький.

Кровь прилила к моему лицу. Меня расценивали как попрошайку!

Силясь сохранить спокойствие, я ответил, однако, с нотками обиды:

– Я донской полковник и получаю жалованье. Я хочу купить хлеба, а не прошу милостыни. Все ж таки вы видите, что перед вами не нищий. Продадите, скажу спасибо, а нет – пойду искать более добрых людей. Иногородние, может, лучше отнесутся.

Хозяйка несколько смутилась и убежала в хату. Ко мне вышел хозяин.

– Уж вы того, господин полковник… знаете бабий ум. Такая их звание и такая их порода, – извинился он и продал мне полкоровая втридорога.

Но я обрадовался, что добыл хлеба, и не скорбел об «ермаках».

28 декабря мы выступили в Гуляй-Борисовку.

– Большевистская слобода: там сплошь живут крестьяне. Держитесь настороже, иначе ночью перебьют всех, – предупреждали нас казаки в Кагальницкой.

Эти слова оказались ложью. Гуляй-борисовские крестьяне так тепло, так человеколюбиво встретили бездомных скитальцев, что даже епископ Гермоген рискнул отслужить всенародно молебен. С кагальницкими казаками у них существовали свои домашние счеты, чуждые политической окраски.

Дальше уже начиналась Вольная Кубань, – Ейский отдел недалеко от границы повстречали толпу казаков, конных и вооруженных.

– Какое войско?

– Всевеселое Донское.

– На фронт?

– Как есть туда. Воевать до победы.

– Каким ветром на Кубань занесло?

– Верховым, советским. Дунул товарищ Буденный, так и летели к щирым кубанцам, задрав хвост морковкой.

– Летели бы и дальше, этак до конца свету, что ли. Чего воротились?

– Вам хотим оставить место на Ридной Кубани. Всем там не разместиться, тесновато.

Это были донские дезертиры. На границе двух казачьих областей стояли заградительные отряды, которые гнали всех строевых донцов назад.

– Треба воюваты, а воны, донци, бисови хлопци, втикают, – возмущенно говорили нам кубанские власти в первой же станице, Ново-Пашковской.

Но они, видя сучок в глазу брата, в своем не чувствовали бревна. Чрезмерное обилие мужчин в кубанских семьях наводило на грустные мысли.

– Да тут все они дезертиры, – объясняли нам беженцы, прибывшие сюда днем раньше. – В каждой хате по паре, а то и по три. До зимы, сказывают, отсиживались в степи. Как дождутся весны, опять думают драпать на этот же фронт. Зеленая армия!

Действительно, каждая кубанская станица представляла из себя настоящее дезертирское царство. Станичные власти знали, видели и ничего не могли поделать с «братами» и детьми, порой же сами укрывали их от отправки на фронт.

Нетрудно было заметить, что в станицах царила скорее анархия, чем осуществлялась власть демократии. Кубанская «цитадель народоправства» ограничивалась только пределами екатеринодарского зимнего театра.

В Ново-Пашковке нас застиг Новый год, от которого теперь мы уже не ждали ничего хорошего. Оптимисты теперь все перевелись.

– Тут что за заведение? – спросил я донцов, сгруппировавшихся возле плохенькой хатки, с бутылками, кувшинами и даже ведрами в руках.

– Станичный писарь тут живет. Большое начальство.

– Он разрешения на покупку вина раздает, что ли? Разве в этой станице есть винный склад?

– У его самого хвабрика… Дюже хороший первак… На всю станицу гремит егова изделие. Братва еще вчера разведала.

После Нового года двинулись дальше, в станицу Екатерининскую.

Погода на Кубани стояла совсем не святочная. Ежедневно