— Ну, я в тебе не сомневался…

— Прожевать, жировать, наблевать, — добавляю очков я, чтобы Пухлик и во мне не смел сомневаться.

— Это глагольные, — вступает Рыцарь Морковка. — Они не… не ценятся.

Оказавшись на перекрестье очень заинтересованных взглядов, Янист буреет, ругается под нос и шипит:

— Ладно, давай посмотрю, — и выхватывает у Гроски несчастные листки, бормоча, что чему он только не учился… и вообще, нужно же и в этом разбираться… да.

Я воображаю себе, как Его Всерыжейшество строчит у дождливого окна посвященные Грызи всякоразные вирши. И ощущаю дикое желание высунуть голову из кареты и сблевать в речную воду.

Чаячий крик возмущенного Яниста возвращает меня в жуткую реальность.

— Боги, Лайл, ты что! — Его Светлость мученически трясет листами. — Ты ЭТО собрался читать на салоне? Ты что… рифмуешь «счастливо» и «пиво»⁈

— По-моему, очень закономерная рифма, — оскорбляется Гроски. — Свежая, звучная… понятия, опять же, прямо связаны.

Его Светлость уже проникся ответственностью и толкует, что нельзя же на такой высокий салон протаскивать вирши, которые напоминают ярмарочные частушки.

— Сказал бы, что это погружение в народное сознание, — ухмыляется Гроски.

Но обратно ничего не берёт, так что остаток пути проходит под муки творчества Рыцаря Морковки. Который время от времени смущённо бормочет, что так это не делается, и вообще, нужны вдохновение и атмосфера…

Пухлик на это отвечает, что атмосфера — лучше не придумаешь. Вокруг, понимаешь ли, романтичная вода, из освещения — водные моллюски на стенах, а о такой компании вообще ни один поэт даже мечтать не смеет!

Да уж конечно — куда какому-то поэту такое сметь. Гроски брызжет сарказмом («Да ладно, не старайся ты так, помни, КТО меня вдохновляет»). Нэйш привычно отморозился и малюет при тусклом свете флектусов. Я отодвинулась подальше от Его Светлости, потому как он кидает на меня взгляды в поисках вдохновения и еще немного — докидается и получит рукояткой атархэ в лоб.

«Поплавок» останавливается. Морковка дописывает строку-другую, поморщившись, вычёркивает какое-то слово. И перекидывает шедевр Пухлику.

— Я-то уж было подумывал о неприличных частушках с посвящением, — бурчит тот, поглядывая на Живодёра. — Хм… что у нас тут? Закат марал? Э-э-э… закат манал? Закат пугал?

— Пылал, — иллюстрирует Морковка лицом то, что делал закат. — Это… это там такое «пы».

— Бо-оо-оженьки. Вот о «пы» я бы подумал в последнюю очередь. Даже после «ять», если уж начистоту. Скажи, а ты не хотел, случаем, в доктора податься? Или в аптекари? Честное слово, такой почерк я видел только у своего друга стряпчего — а у него, кстати говоря, оправдания в виде тридцати лет алкоголизма!

Морковка бубнит, что у него оправдания в виде трясучего «поплавка» и экстремальной обстановки. Пухлик силится прочитать то, что наваял Морковка. И уверяет, что с его подачи критика Риона запишут в величайшие графоманы Кайетты.

— Можно подумать, с твоей подачи он снискал бы себе бессмертную поэтическую славу! — пышет недооценённый Янист.

«Поплавок» покачивается у берега озера. Пристань. Прогулочная ладья, вычурные беседки. Деревья вокруг увешаны безвкусными фонарями. На берегу — изваяние мифологической сирены. С женским лицом, крыльями и выменем, похлеще чем у коровы.

— Ваял специалист, — Гроски с чувством пошлёпывает статую по груди.

— Отвратительная поделка, — кривится Морковка. — Скульптор или начинающий, или бездарь — взгляни только на пропорции.

— Отменные, как по мне. С такими буйками не утонешь.

Путь к поместью Гюйтов лежит от озера через парк, не обнесённый оградой. Там и сям натыканы искусственные гроты. Скамейки и фонари — в стиле «ударило модой по голове». И всюду статуи. Металлическое литьё, деревянные резные, мраморные. Пошлые, глупые сюжетики. Пастушка со свирелью. Стрелок с лютней. Феникс, который выглядит больным — крылья коротки. Одна и та же рука на всех материалах. Начинающего бездаря.

— … а вообще, очень может быть, что до Гюйта даже очередь в чтении не дойдёт. Всё из-за множественных инфарктов слушателей после моего-то выступления. Ага. Кстати, а если они будут живы и в рассудке к твоему выступлению — ты-то чем их поразишь? Имеются наработки?

Морковка волком поглядывает на Мясника и бормочет что-то о «иногда… пара строк… на досуге». Живодёр расточает улыбки, полные паскудного понимания. Я уже готова применить Щит Тишины, хоть это и выматывает.

Поместье Гюйтов выглядит как спасение. И как кошмар архитектора. Его как будто пять перестраивали — и каждый раз присобачивали что-нибудь лишнее. Ложные колонны уделаны лепниной. Флигель в восточном стиле, но облицован розовым мрамором. Окна кто-то находчивый переделал в круглые. Вдохновенная рука насадила на крышу статуи. Двухэтажное поместье от такого обращения распухло и потяжелело. Как городская чокнутая, которая надела на себя всё, что было в шкафах.

О саде, который разлёгся между поместьем и оградой, Пухлик высказывается ёмко:

— У меня болят глаза и чувство прекрасного.

По дорожке мимо прокатываются поэтовозки. Наёмные фаэтоны и кареты разной расфуфыренности. Большинство наняты в городе и у ближайшего вира. Высаживают поэтьё, разворачиваются, тут же едут назад. Все, даже чёрный дворец на колёсах и с четвёркой смоляных единорогов. Явно чьё-то личное извращение.

— Отъезжают подальше по дороге и ждут, — кивает Морковка. — Это обычно при литературных салонах или чтениях: участники не хотят, чтобы их чтение нарушилось… случайными звуками.

Они боятся, что ржать будут единороги? Или кучера над их недопоэзией? Поворачиваюсь к Пухлику спросить насчёт этого.

Пухлика рядом нет. Справа от меня шагает едколицый Виллем Рион. С ног до головы неистовый. Несмотря даже на заношенный костюм и несвежий воротничок. Поджимает губы, стягивает с руки перчатку и цедит свысока:

— Ну что же, не могу сказать, что приём блистает вкусом… но очень возможно, всё окупится поэзией, ради которой мы здесь.

И вполглаза подмигивает, пока лезет в карман за приглашениями.

Дворецкий — детина, вроде яприля на задних лапах. Пялится в приглашения, шевелит губами — разбирает по складам? Кроме него, гостей встречает мелкая, сухонькая старушонка. В чёрном платье, со слюдяным отблеском накидки на плечах. Потирает лапки, летит на каждого гостя, жужжит без умолку:

— Госпожа Эрхалла, какая радость приветствовать ценительницу настоящей поэзии, и господи Синнейн, я же не ошибаюсь? Ваша совместная выставка решительно восхитительна, поразительное сочетание живописи и стихов, проходите же, Ирлен будет счастлив. О, господин Перейн, я имела честь видеть ваш новый сборник, Ирлен также находит его превосходным, что же вы будете читать сегодня? Господин Джафриани,