— Когда бедняк ест курицу, значит, болен: он или курица.

— Козел страшен спереди, лошадь — сзади, а глупый человек со всех сторон.

— Как это ты придумываешь ловко? — спрашивали у него.

— У нас в Одессе хуже не выдумывают.

— А сам ты какой будешь?

— Сам-то? А какой угодно. Профессор по портняжному делу, ассистент по квасоварению, могу лудить, паять, делать американскую замазку, могу быть сапожником из Парижа… Всего сразу не расскажешь.

— Ловкий, значит, ты…

— Царь-батюшка сквозь обруч учил прыгать. Без этого еврею не прожить было.

— А в Красную гвардию зачем попал? — спрашивает Мельников.

— А ты зачем?

— Вот на…

— Ну-на! Мы все от этой «на» записались.

— А не сразу почему?

— Сразу-то родятся русские, а мы, евреи, думаем девять месяцев: родиться или не родиться.

Все захохотали.

— А Мельников — он сразу, — пытается кто-то острить. — Пока батька с маткой спят с устатку, он родился и самовар раздуть успел. Вставайте-ка, родители. Полюбуйтесь сынком.

— А сам ты здешний?

— Сам из Киева я, товарищи.

— Эка, забежал откуда.

— Чем тебя в Киеве смазали?

— Да вот, понимаете, выступал я немножко насчет политики. Не совсем чтобы за большевиков, а около. Ну, немножко дрался, с кем надо. А тут петлюровцы. Здравствуйте, бабушка. Гроб вам принесли. Утром гляжу через окно на температуру, а вместо температуры гайдамаки по двору ползают. Ну, принял я себе аспирин от нервов и лег на кровать. Только засыпать начал, — слышу: бам, бам. Ну, войдите, говорю, если вам так хочется. Вваливаются два хлопца. Морды глупые до рвоты, вроде кобылячьего заду. Хотя, что ж, думаю, не замуж мне за них выходить. Пускай существуют на свете. Так я, думая, стою, а они меня страшивают: «Бершадский здесь живет?» — «Нет», — говорю. Я, знаете ли, на всякий случай никогда не говорю, что я Бершадский. «А где?» — спрашивают. «Если, — говорю, — вам Моисея (а меня Моисеем звать), так я его через минуту вам приведу. Может, вы его заставите отдать мне сто карбованцев». — «Тащи, — говорят, — его. Мы ему, жиду, покажем цацу». Ну, я и пошел себе. Конечно, интересно бы посмотреть, что за цаца. Но, думаю себе, весь век без цацы жил и дальше проживу без нее… Ну, и удрал с божьей помощью!

— А ты в бога своего веришь?

— Почему в своего? Возьмите его себе за кусок сахару. Хотя в бога верю! Скучно без бога. А бог у меня веселый. Показать?

Спустя неделю Бершадский принес скрипку, и неожиданно маленькая и черная от старости скрипка родила большой оркестр. Фрезеровщик Павлов вспомнил, что он тоже музыкант, и притащил в казарму гармонику. Маляр Баранов достал из сундучка дудку, которую увез из полкового оркестра царской армии. Маслов притащил балалайку.

Жена телеграфиста Желнина подарила мандолину. Отец и Евдоха раздобыли заслонки и с увлечением заменяли барабан.

Вечером — в казарме дым коромыслом. Мы поем песни, помогаем оркестру свистом, слушаем и смеемся. Мы не любим печальной музыки. Вальсы всякие мы слушаем рассеянно, а иногда требуем:

— Прекратить!

— Давай веселую! Где штобы шуму побольше!

Особенно не любит вальсы Евдоха.

— Плешь это, а не музыка! И зачем только допускали такую. Кишки заходятся, пока слушаешь, не понимаю, как люди удовольствие находили.

— Говорят, и деньги платили!

— А я думаю так, — размышлял Евдоха, — тешили, тешили себя буржуи веселой музыкой — надоело. Ну, и придумали с ковыряньем.

— С чем?

— С ковыряньем! Ковыряет его этот вальц для аппетита, и все тут. Все печальное — это буржуи выдумали.

— А как же солдатские песни? Они ведь сплошь печальные.

Евдоха растерянно мигает глазами:

— В-верна! Значит, не буржуи. Но безусловно я ничего не понимаю в этом.

Когда в казарму к нам приходят политические руководители, мы пытаемся разрешить волнующие нас вопросы, но увы — безрезультатно. Политруки не интересуются ни музыкой, ни песнями.

— Рано об этом, товарищи! Вокруг лежат более насущные вопросы. Да, по совести говоря, не случалось задумываться над этим.

— Не знаете, значит?

— Нет… Но, во всяком случае, с плеча не разрубишь такого вопроса. Чтобы судить о музыке, надо знать ее. А если вальсик вам не понравился, так это еще ничего не значит… Впрочем, надо поговорить в губкоме.

Однажды к нам привезли блестящий, отлакированный рояль. Его поставили в углу. Потом пришла женщина с напудренным носом и сказала:

— Мне передали в губкоме, что вы интересуетесь музыкой. Я буду проходить с вами курс. Но придется начать нам с гамм. Вам это не слишком понравится, я думаю, однако…

Мы растерянно переглянулись.

— Собственно говоря, — выступил вперед Вася, — учиться не мешало бы… Сколько, между прочим, надо лет… Ну, чтобы играть?

— Чтобы хорошо играть — нужно учиться лет семь.

— Не подходит, — переступил с ноги на ногу Вася, — да мы и не просили учителя.

Женщина с напудренным носом почему-то испугалась:

— Но как же… Мне сказали… вы подумайте… Может быть, со временем… Паек я все равно уже получила.

— Вы можете объяснить нам музыку, — спросил Евдоха, — почему печальная и почему веселая?

— Печальная? Ну, если человеку тоскливо, он сочиняет печальную музыку, а если весело — веселую.

— А почему один всегда только печальную, а другой — веселую? Вот в трактире «Уют лихача» музыкант один ходил. Так ни за какие деньги, бывало, не играет веселых песен. А играл он больше… забыл я фамиль-то… какого-то одного сочинителя…

— Ну, разве можно судить по музыке в трактире…

— Звиняюсь, — перебил Евдоха, — я это уясняю великолепно, но я к тому хочу сказать: стало быть, есть такие, которые сочиняют одно веселое, а другие — печальное.

— Вы не любите печальной музыки?

— И никто не любит!

— Но почему?

— Тоску нагоняет печальная-то!

— Бывает же тоска, облагораживающая человека, — пояснила женщина — бывают страдания, через которые человек идет к счастью. Сильной радости не может быть у человека, если он никогда не знал глубокой печали.

— Я понимаю, — кивнул головою Евдоха, — выходит, что у буржуя в жизни не случалось этой тоски, так он свою порцию музыкой получал.

— Ни буржуи, ни пролетарии тут ни при чем! — проговорила женщина обиженным голосом. — Музыка стоит выше классов. Она общечеловечна. Она понятна и бедняку и богачу. Ее поймет и русский, и американец, и негр, и китаец.

Она села за рояль.

— Слушайте!

Худые пальцы с молниеносной быстротой помчались по клавишам. Рояль загудел и грянул весенним, радостным громом. Казарма наполнилась солнцем. В углах, под топчанами, с потолков и с подоконников помчались шумные весенние ручьи. Запахло почками и влажной землей. Слушая музыку, мне хотелось петь, размахивать