баба — думает, сон не сон, а вроде и всамделишная выпивка. Затормошилась, забегала.

А как принялись за выпивон, так не заметили и часов времени. У пьяных известно: часы что небо — и есть и нет.

Однако, выпив несколько стаканов, я думаю себе: дай, мол, спрошу все-таки: что это за товарищи, приехавшие с Санькой.

Один из них на манер брюнета и к жене все время с тонкой обходительностью подходит, а другой самого подлого цвета — рыжеватенький такой — и все время в стакан ко мне подливает. Чую: не наши люди — не рабочие.

А кто такие — знать интересно.

— А что, — говорю, — товарищ Погорелов, ведь дело-то выходит такого рода: пью вот я с тобой и товарищами, а кто они такие будут и откуда, я даже ни в каком смысле не знаю.

Смотрю, гости переглянулись, ухмыльнулись да к Саньке.

— Представь, — говорят, — хозяину-то.

Санька раскорячился посреди комнаты французским кренделем, сделал ручку фертом и говорит:

— Это — друг Точкин, а это — Примочкин и обоих, как на грех, Василь Васильевичами зовут, а так как мы вскорости должны уехать, то прошу я тебя, товарищ Агеев, выйти со мной на двор и обсудить один очень важный вопрос.

«Что ж, — думаю, — если товарищ по станку просит выйти на крыльцо, то могу разве я отказать».

— Идем, — говорю, — выйдем.

Вышли мы во двор, сделали надобности, потом Санька берет меня за рукав и подводит к голубятне.

— Вот, — говорит, и вытаскивает оттуда запрятанные ящики, — здесь, в этом ящике, Ваня, браунинги, а здесь патроны… Понимаешь?

Как не понять? Отлично понял, и от его слов у меня аж волосы дыбом…

Виду ему не подал, пожал только плечами и отвечаю:

— Ну, что ж делать: раз привез, значит, дело конченное и хочешь не хочешь, а прятать надо.

Взял я лопату и — на скорую руку — закопал ящик в сарае, а утром, когда мои гости уехали, я вместе с женой перебрал теи ящики в яму свинюшника и не пожалел выгнать оттуда свинку, которую подарил мне один чудак.

Прошло таким манером дня три… Хожу я в эти дни, дорогие товарищи, с растревоженной душой, а на свинюшник даже глазом покоситься не смею. Ведь опасность на себя накладывал. Чужому человеку боюсь в глаза глянуть… Для царя ведь гостинцы-то припасены. Ясно ведь.

Сна лишился за эти дни, а дело-то пошло дальше.

Прихожу я как-то от тестя домой, а дома у меня кавардак полный: смотрю, комнаты не комнаты, а дым коромыслом и опять та же компанья, а у Саньки в руках громадный сверток.

Дрогнули у меня коленки при виде этого кулька и в голову мысли полезли.

«Ну, — думаю, — опять машинка… Опять прятать надо».

А Санька, как есть подшофе сильном, орет благим матом:

— Ва-а-аня, дру-уг, выпьем.

— Что ж, — говорю, — за бутылкой пошлю.

— Брось, — говорит Санька. И как почал кульки развязывать, так я себе сразу уяснил, какая в кульках церемония с градусами… Ну, скажу откровенно, пил я в свою жизнь, но так еще ни разу не упивалея… Свиньей сделался…

Помню, песни орал, целоваться лез и просил, чтоб взяли меня в партию буржуев истреблять.

Жена в слезы, а я ору как оглашенный:

Вся Россия торжествует.

Николай вином торгует.

А в самый пыл разгара берет меня под руку рыжеватенький Точкин и говорит:

— Спрятанное цело у вас, товарищ?

Но вот подумайте вы, как я ни был пьян, однако и виду не подал, что знаю о чем-то. Думаю, черт их знает, — может, испытанье хотят сделать еще, и отвечаю ему:

— Ничего не знаю, товарищ Точкин!

А он опять, и уже встревоженным голосом:

— Да вы только скажите: цело ли у вас?

— Не понимаю, о чем говорите!

— Да все о том же! — кричит он мне.

— Ей-ей не знаю… Вы, — говорю, — позовите Саньку Погорелова, потому без него я что-то плохо вас понимаю.

На разговор наш повернулся Санька и, разобрав дело, говорит мне:

— Ты не бойся. Если у тебя цело, так и говори — цело.

— Ну, — говорю, — если так, то цело у меня все до основания и лежит закопанным в надежном месте…

Теперь вы слушайте, какой конец-оборот получился из этого дела. Взяли они, значит, свои материалы и рано наутро поехали в неизвестном мне направлении. И что же вы думаете, — не прошло трех дней, как читаю я в газетах о поимке трех налетчиков-бандитов, при которых найдены два оцинкованных ящика с золотыми вещами и другими ценностями…

Читаю, а в глазах у меня — рябь и круги зеленые, а как прочел фамилию: Александр Погорелов, так в душе моей как будто какой клапан закрылся…

И ничего мне не дорого было, дорогие товарищи, но главное — обидно: почему свой же брат рабочий совершил надо мною такой постыдный обман?

Так с тех пор ни к какой партии не могу подойти близко.

— Партия-то при чем тут?

— Хоть и ни при чем, а не могу… Претит меня.

* * *

Вчера выехал на фронт последний красногвардейский отряд левых эсеров.

— Ну а мы? — спрашиваем мы командиров. — Солить будете?

— Э, бросьте! Гимназисты вы, что ли? Надо будет — поедете. А сейчас продолжайте свое дело. И вообще, если уедете на фронт, так в городе — в случае чего — ни одной воинской части. Вот сформируем новый отряд, тогда — валите.

Глава XVIII

Среди людей, вновь влившихся в отрад, особенно выделяется еврей Бершадский. Похож он на ярмарочного торговца. Плутоватые глаза не уставая шарят по сторонам, до всего дотрагиваются, все прощупывают, все обнимают.

— Беспокойный человек! — определил Бершадского Евдоха.

— Трясучка! — осудил толстый Бобурин.

Первые дни он никому не нравился, но вскоре мы стали ходить за ним табуном, с раскрытыми от удивления ртами. Матюгался Бершадский до того красочно, что многие нарочно поддразнивали его, а Волков так даже записывать начал в книжечку кое-какие его загибы. Но кроме того, нас поражал Бершадский неожиданными, не слыханными поговорками.

— Бершадский, побрился бы ты!

— Чтобы чирьи порезать и заражение крови схватить? Ну, ну! А я так думаю: лучше еврей с бородой, чем борода без еврея.

Были у него десятки поговорок, которые он рассыпал походя:

— Кто много говорит, тот много ошибается!

— У меня столько денег, сколько у набожного еврея свиней.

— Кому везет, тот и по льду плывет.

— Дают — бери, берут — кричи.

— Везде помощь хороша, но не у миски.